Ее вели к нему. Желтое, жарко-желтое сари струилось вокруг стройного тела, и Василию на какой-то безумный миг почудилось, что Агни опередил его и уже обнимает Вареньку. Лицо у нее было таким равнодушным и безучастным, словно ее нимало не волновало ни зрелище, представшее перед глазами, ни участь, уготовленная ей. То ли горе притупило чувство, то ли безысходность; а может быть, она находилась во власти некоего зелья или чар, подобных тем, которые были наведены на Василия Нараяном?..
А вот и он. Как всегда, в белых, снежно-белых одеяниях, чудилось, не подвластных ни пыли, ни грязи, ни крови, будто бы тоже введенных в некий транс чистоты. На тюрбане мрачно мерцает черно-сине-зеленое павлинье перо, словно символ некоего обещания, и Василию при взгляде на это перо стало легче на душе. «Я помню о тебе, – чудилось, услышал он голос Нараяна. – Я помню о тебе и богине!»
По другую сторону от Вареньки шел магараджа Такура. Поразительно, как удавалось этому крошечному человечку сохранять такую величавость! Несмотря на то что магарадже приходилось делать два шажка там, где Варенька и Нараян делали всего один, он выглядел чрезвычайно помпезно. Его одежды казались апогеем великолепия, а несметные драгоценности в лучах солнца сияли так, что слепили глаза.
Его же глаза были сощурены в удовлетворенной блаженной улыбке, которую владыка Такура даже и не думал скрывать. Похоже было, что сегодня один из счастливейших, блаженнейших дней его жизни!
Остановившись на краю помоста, возвышающегося над последним, деревянным ложем Василия, он провозгласил:
Магараджа пылко воздел руки:
Женщины, стоящие поодаль, громко запели, им вторила пронзительная музыка, перекрывая голоса, так что до Василия доносились лишь отдельные слова, однако сердце его дрогнуло: сейчас все начнется!
Магараджа не глядя протянул руку, и жрец вложил в нее факел, однако Нараян что-то негромко сказал, и владыка Такура криво усмехнулся:
– Ну что же, новообращенный, покажи свое искусство! Баване-Кали угодно пламенное усердие, каким ты ознаменовал начало своего служения ей. Зажги же пламенем своей любви к нашей повелительнице этот костер!
С этими словами он вернул жрецу непонятно почему погасший факел, и голос его присоединился к женским визгливым песнопениям.
Нараян, держа Вареньку за руку, осторожно ступил с помоста на прочно уложенные самшитовые поленья, но, вместо того чтобы двигаться дальше, вдруг вскинул руку и обратил пристальный взор на солнце. А в следующее мгновение невольный вопль вырвался у присутствующих, ибо стена огня обрушилась с небес и отгородила погребальное возвышение от зрителей.
…Она не могла быть здесь долго, однако Вареньке казалось, что минул уже целый век. Впрочем, кто знает, сколько времени она пробыла без чувств – с тех пор как смотрела на смешных испуганных обезьянок, потом услышала шорох за спиной, попыталась обернуться – и внезапная тьма нахлынула на нее, будто поток черного, ядовитого дождя, рухнувшего с немилостивых небес?..
Варенька не знала, не помнила, долго ли ее везли и куда: просто вдруг открыла глаза – и увидела себя в этой каморке с круглой зарешеченной дырою в потолке, куда иной раз проникал солнечный луч, и с тяжеленной дверью, через которую ей давали еду, питье, воду для омовений. Ничего, кроме нескольких циновок в углу, где Варенька, свернувшись в клубок, проводила дни и ночи, здесь больше не было, если не считать решетки, разделявшей и без того тесную каморку на две половины. Там, в дальнем углу, тоже были набросаны циновки, однако на них никто не лежал, не корчился, не метался. Варенька была одна в этом зиндане, в этой тюрьме, и никто, ни один из стражников или служанок, которые раз или два раза в день входили в ее узилище, не заговаривал с нею и не отвечал ни слова на ее исступленные расспросы.
Вскоре Варенька перестала спрашивать. Может быть, они все как один были немые. Может быть, у них были вырваны языки, чтобы заставить онеметь. Может быть, им просто-напросто, под страхом смерти, запрещено было переговариваться с узницей. Или они ненавидели ее, чужестранку… Какая разница! Варенька нашла в себе силы смотреть на них такими же холодными, пустыми глазами, какими смотрели они, сидела в своем углу, стиснув зубы, – и теперь единственными советчиками в ее заточении были мыши.
Она была почти уверена, что похищена и заточена сюда по воле магараджи. Ведь ей удалось избежать смерти на Башне Молчания, а Варенька достаточно успела узнать индусов, чтобы понять: фанатики никогда не останавливаются. Если приговор вынесен, он должен быть исполнен. Так что она не обольщалась относительно своей участи… Если, конечно, не произойдет чуда и, прорвав все преграды, сюда не ворвется Василий, чтобы спасти ее и вернуть к жизни.
Почему-то она не сомневалась, что так и будет. Только эта надежда давала ей гордость, помогала замкнуто молчать, не молить своих стражей униженно, не заходиться в бессильных, отчаянных, разрывающих сердце рыданиях… внушающих радость ее врагам! Варенька знала: рано или поздно, один или с помощью загадочного мрачного Нараяна, Василий все равно ворвется в это замкнутое пространство страдания – и мир снова засверкает, заискрится букетами синих звезд, как было всегда, всегда, стоило Вареньке увидеть своего светлоокого героя.
Господи, как она любила его! Теперь, вырванная из его объятий, засыхающая от тоски, она, воскрешая в памяти самосветные картины любви, населяла свое одинокое обиталище сверкающими призраками счастливых любовников – и дивилась их беспечности, их расточительности: не подозревая о громе, который вот-вот грянет над их головами, они не ценили драгоценных минут близости, позволяли себе размыкать руки, прерывать поцелуи, даже отворачиваться друг от друга, хотя должны были сплестись телами, взорами, устами, помыслами – и замереть в блаженстве, считая сердечные биения друг друга и моля небеса не разлучать их, не разлучать никогда!..
А их разлучили, и Варенька понимала теперь, как никогда раньше: если бы кто-то всемогущий явился к ней, чудесным образом разверзнув стены ее темницы, и предложил свободу, счастье, спокойствие, но без всякой надежды на встречу с Василием, она отвергла бы эти пустые искушения даже без негодования, лишь снисходительным пожатием плеч. Для нее не существовало иного счастья, кроме счастья быть рядом с возлюбленным; свободы не существовало тоже – без него весь мир был одним огромным, мрачным узилищем; ну а покой… без любви ей нужен был только лишь покой смерти!
Варенька сама удивилась, насколько живо ее воображение. Стоило только начать вспоминать дорогие сердцу мгновения, как стены ее темницы словно бы исчезали, унылое время сверкало и переливалось… и докучное появление стражи было как нож, вонзаемый в едва поджившую, слегка затянувшуюся рану. И
