А у Константина голова шла кругом. Трупы, раненые, погорельцы – обо всех надо позаботиться. А ведь был еще и сам город – завалы, стены, склады… К тому ж настроение стойко держалось на уровне намного ниже среднего. Ловил иной раз на себе взгляды людей Константин, а в глазах у них читалось: «Ежели бы ты, князь, в Рязани был, и беды этой страшной не случилось бы. Почто бросил нас и уехал невесть куда? Почто за себя мужа серьезного не поставил, а на мальцов своих понадеялся?»
А может, и не думали они этого вовсе, может, он сам себе такого напридумывал… Однако так или иначе, а тоска не проходила. Тоска, густо замешанная на чувстве вины. И от этого так тошно становилось, что хоть в петлю лезь.
И покараша Господь княжество Константиново, послаша на ны воев своих, и взяша они Резань на копье, и бысть огнь небесный, кой этот град спалиша дотла. Ярослав же княже о ту пору раны свои лечиша в Переяславле своем. А Константин безбожный уже к пепелищу пришед…
И разорихом безбожный князь Ярославе землю Резанскаю, и пожег град стольный. А вел рать Гремислав-убивец, кой из нетей Константиновых убег и ворога оного навел. Восхотеша он и Ожск пожечь, но град оный волей Божьей устояша пред ратью ворога, а дружина резанскыя, приспев туда, побита вси и токмо Гремислав-убивец утек прочь от суда праведнаго. А Константине-княже ворочахось уже на пепелище. Узреша содеянное Ярославом, учал он землю свою сызнова отстраивать и не о мести думы его были, но о том, дабы люд простой устроить и накормити, да град свой отстроити краше прежнева…
То, что Рязань сожгли в лето 1218 года, понятно всем, но никому не ясно, кто именно это сделал. Хотя, судя по приписке суздальской летописи о князе Ярославе, создается впечатление, что нет дыма без огня и это именно он организовал набег на южного соседа. Скорее же всего, рати было две, причем первую из них, отвлекающую, действительно вел Гремислав и ее разбили под Ожском, а вот вторая, основная, ведомая лично князем Ярославом или его воеводами, в это время взяла Рязань «на копье», то есть штурмом.
Это объясняет и непонятное отсутствие дружины в столице, и то обстоятельство, что какой-то Ожск устоял перед набегом, а Рязань была взята. Миролюбивый Константин, воротясь из-под Пронска, принялся заново отстраивать город.
Глава 18
Пирожок без никто
…Большая мудрость сказать такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духа ему, как шпоры придают дух коню…
Отец Николай появился в гриднице буквально через несколько минут, после того как Константин уселся за свою вечернюю трапезу.
– Что, уже всех похоронил? – флегматично осведомился князь.
Священник вместо ответа, не дожидаясь особого приглашения, бесцеремонно уселся на противоположную от князя лавку и преспокойно взял с блюда моченое яблоко. Некоторое время он сосредоточенно вертел его в руках, никак не решаясь надкусить, а затем бодрым голосом прервал воцарившуюся было в трапезной тишину:
– Ничего. Рано или поздно, но мы и эту беду одолеем.
– Верю. Обязательно одолеем, – вяло откликнулся Константин.
– Как бы там ни было, а в грех уныния впадать негоже, – решительно заявил священник. – Стыдись, сын мой. Ты же князь, на тебя люди смотрят, а ты веру утратил. И если бы в себя одного – полбеды, а то и в Бога. Неужто ты думаешь, что он оставит нас в беде?
– Хотелось бы верить, – вздохнул Константин. – Но только боюсь, что у него таких миров, как ты и говорил на одной проповеди, слишком много, за каждым не уследишь.
– Не кощунствуй, – строго предупредил священник. – Он всевидящ и всемогущ.
– Но еще больше боюсь, – продолжил Константин задумчиво, даже не обратив внимания на замечание, сделанное отцом Николаем. – Что он вообще махнул рукой и на Русь, и на весь этот мир.
– Да что ж ты такое говоришь?! – в ужасе отшатнулся от таких слов священник. – Как у тебя язык только повернулся?! Господь есть любовь и добро!
– А что, – заупрямился Константин. – Ты хочешь сказать, что когда он весь род людской утопил, как слепых котят, сделав вывод, что помет бракованный, – это был акт гуманизма?
– А Ной с семейством?! К тому же это было сказано в Библии, кою, как тебе известно, писали все-таки люди. Что до меня, то я не верю в такую его жестокость. – Он истово перекрестился. – Не мог он так поступить, ибо Бог есть – паки и паки повторюсь – любовь, мудрость и истина. На том стою и в то свято верую. Да и за что же так весь род людской изводить безжалостно? За какой такой великий грех? Учение сына его, Иисуса Христа, мы приняли. Да, не получается у многих заповеди его исполнять, но ведь стараемся, пытаемся, а некоторые и вовсе почти к идеалу приблизились.
– Это единицы, – поправил Константин. – А в основном… Да что там говорить. Мы ж его дважды распяли. Первый раз – тело, а потом – душу, то есть учение. Сдается мне, что ныне в церквях совершенно иное проповедуют, порой и вовсе противоположное тому, что он завещал. Ты только не сердись, отче, если я чего-то не так ляпну. Устал сильно, – примирительно положил он руку на плечо отца Николая. – Тебя я лично очень уважаю. Даже преклоняюсь перед тобой. Мне, ты сам знаешь, лицемерить ни к чему. Поверь, что я все это искренно говорю и готов повторить где угодно. Ты – человек редчайшей души. Такие, как ты, один из миллиона рождается.
– Ну это уж ты загнул, сын мой, – смущенно пробурчал отец Николай.
Константин продолжил:
– У тебя все помыслы – только на добро. Коли рай и впрямь есть – то ты в него кандидат номер один из всех сейчас живущих.
– И у меня тоже грехи имеются, – еле слышно возразил священник.
– Твои ничтожные чахлые грехи – это незаметная пылинка на белоснежном покрывале, в которое окутана твоя душа, – не желал слушать Константин, – покрывале чистых помыслов и добрых дел. Да в твоем присутствии даже петухи драться перестают. Да-да, – подтвердил князь. – Я сам видел в Ожске. Ты же, как Данко[168], готов сердце из груди вырвать, чтобы людям дорогу к Богу осветить. Да еще радовался бы при этом.
– Ну ты уж и вовсе, княже. С чего ты вдруг дифирамбы такие мне запел? – вконец растерялся отец Николай. – И неверно ты говоришь. Не один я такой. И иных найдется немало священнослужителей, кои тоже сердце бы из груди вынули, дабы свет Божьей истины донести.
– Может, и есть, – не стал спорить князь. – Жаль, что мне они не встречались. А то все больше такие, которые это с чужим сердцем охотно проделали бы. Удобнее, знаешь ли. Значительно удобнее. Да и безболезненнее. А говорю я это лишь к тому, что покаяться хочу, как на духу. Что-то я неправильно делаю и чем дальше, тем больше. Словом, если сгоревшая Рязань на самом деле кара с небес, то это моя кара. И вообще – устал я от всего этого – очень устал. А главное – мало верится, что у меня выйдет хоть что-то путное из того, что я задумал. Почему-то пока что все мои потуги лишь к худшему приводят, начиная с тех же князей под Исадами. Их ведь там в прежней истории намного меньше убили – я сам читал у Карамзина. А крови сколько? Так что если и есть еще шанс на успех, то он такой малюсенький, что затерялся давно и не с моей пустой дурной головой его разыскивать. К тому же я теперь даже и не знаю – в каком хоть направлении поиск вести.
– Ну вот, – недовольно протянул священник. – Начал за здравие, а кончил за упокой. И не совестно раньше времени себя заживо отпевать? Да ладно бы себя одного, а то ведь на всю Русь рукой махнул, соборовать матушку собрался, под басурман нечестивых положить безропотно! Погоди-ка саван на нее надевать да раньше времени в гроб укладывать. До этого дела и без тебя в мире охотников хватает, а она, родимая, все живет и хорошеет. Ты ж князь, защитник земли русской, вот и думай, как ее защитить да обустроить. Между прочим, знаешь, как тебя во всем княжестве люд простой величает? Заступник Божий. Вот и заступись – оправдай звание великое.
– Перед кем? – спокойно спросил Константин.
