урезали, ограничив до одной посудины.
– Восемь и половина, – уточнил Константин. – Ладно, давай еще плесну. – И, смилостивившись над изобретателем, щедрой рукой налил до половины.
– Спаиваешь гения, да еще раненого, – проворчал Вячеслав, пытаясь поменять грустную тему и взбодрить народ незатейливой шуткой. – А потом удивляются – и почему на Руси что ни талант, то алкаш? Да потому что их родной князь с малолетства спаивает.
– Так я немного, – повинился Константин и предложил: – Давай и тебе налью.
– А я больше не хочу, – мотнул головой воевода. – Правда не хочу. Не то настроение, чтобы квасить на всю катушку. Нет, ты все равно молодец, – заторопился он, заметив, как огорченно вытянулось лицо друга. – И правильно сделал, что нас сюда собрал. Конечно, камень с души не снял, но вес его поубавил, причем явно не из-за спиртного. Только время уже позднее, а мы ж собирались рано поутру назад в Рязань ехать.
– Да тут и пяти верст не будет, – возразил Константин. – Все успеем – и выспаться, и добраться вовремя.
– Кто успеет, а кто и нет. Мне к заутрене надобно, стало быть, и вовсе чуть свет вставать, – поддержал воеводу священник.
– Точно, – сладко зевнул Минька, потягиваясь и озирая окрестности. – Место ты, конечно, славное выбрал, Костя, – демократичный изобретатель обожал хотя бы наедине обращаться безо всяких приставок, чтоб, как он говорил, «власти не разбаловались». – Один вид на Оку чего стоит. Жаль, что не июль на дворе, а то я бы завтра поутру прямо вниз по косогору и бултых в воду. Лепота. В принципе, можно было бы и сейчас, если бы не рука.
– Да-а, зябко становится, – поежился отец Николай, украдкой растирая руки.
При сырости его раны от гвоздей начинали ныть, ладони нещадно ломили, хотя священник и старательно скрывал свое недомогание, но Константин все равно заметил это и больше не стал никого уговаривать.
– Тогда по шатрам, гости дорогие, – бодро подал он команду.
– Может, все в одну палатку завалимся? – предложил Минька. – Теплее будет. Замерзнешь ты там у себя в одиночестве.
– Нельзя, – сожалеючи вздохнул Константин. – Дружинники из дозора утром обязательно увидят, как я из вашего шатра выполз, и не поймут.
– Есть такое слово – субординация, – наставительно добавил Вячеслав. – По идее и мне тоже надо бы отдельно ложиться, но третьей палатки у нас нет, так что придется тебя к себе пустить, дурилка ты картонная, а то к утру все твои гениальные мысли замерзнут напрочь. Ты горд, что министр обороны тебя так осчастливил? – сурово осведомился он у изобретателя.
– А ты счастлив, что тебе министр по науке возле себя подремать малость разрешает? – нашелся Минька, ныряя во второй шатер.
– Вот и возьми его за рубль двадцать, – хмыкнул одобрительно Вячеслав, залезая следом.
Последним туда забрался отец Николай. Константин, вздохнув и немного позавидовав, так, самую малость, направился в свой, индивидуальный. Замерзнуть не боялся – имелись там и одеяла, и подушка, а пол устилали теплые звериные шкуры, но все равно было как-то одиноко. Хотя заснул на удивление быстро.
Впрочем, проснулся он неожиданно рано. Чуть полежав в надежде, что сон вот-вот вернется обратно, и ощутив, что как ни удивительно, но организм полностью отдохнул, хотя времени прошло всего ничего, решил встать. Сквозь приоткрытый неведомо кем полог палатки хорошо было видно, что рассвет только- только начал накладывать свои мягкие приглушенные краски на ночное полотно.
Решив встретить восход солнца, а потом вновь попробовать прилечь и малость поспать, он не спеша натянул мягкие сафьяновые сапоги прямо на босу ногу и как был в одной нижней рубахе и тонких льняных штанах, так и вылез наружу. Кругом царила гробовая тишина. Кузнечики с цикадами уже умолкли, а птицы пока не проснулись. Даже воды молчаливой широкой Оки казались застывшими на месте.
Природа замерла в нетерпеливом ожидании, чем закончится эта вечная борьба света с тьмой, чтобы спустя несколько минут весело пропеть славу победителю. И только рваные клубы предрассветного тумана, дымкой разрывов каких-то бесшумных снарядов, вяло ползли по речной глади.
И тут же что-то остро кольнуло в самое сердце Кости. Это было неясное и неуловимое предчувствие грядущих перемен. По какому-то наитию он подошел поближе к обрывистому краю крутого берега, а в следующее мгновение увидел то, что речным туманом назвать было никак нельзя. Огромный белесый ком, слегка вращающийся наподобие веретена, только с более тупыми концами и поблескивающий в глубине своей чем-то ослепительно ярким, похожим на электрические разряды, клубился прямо напротив стоящих палаток, зависнув над водой в двух шагах от речного берега.
Это было то, на что как-то уже особо и не рассчитывал Константин. Таинственная машина времени нетерпеливо ожидала своего пассажира, чтобы бережно отвезти его к знакомому причалу двадцатого века. Там, в тамбуре пассажирского поезда, все выглядело несколько иначе, а может, Константин просто не успел ничего толком рассмотреть, но сейчас он твердо знал – это оно.
Сказать, что сам пассажир обрадовался – все равно что ничего не сказать. Легкость, почти невесомость, которая наполнила его тело безумным восторгом, понесла Костю, как на крыльях, навстречу долгожданному посланцу неведомых, но могущественных сил. В тот миг ему казалось, что при желании он вообще может, подобно птице, слететь с кручи на долгожданную встречу с тем, на что уже особо и не надеялся. Однако из легкого опасения все испортить в самый последний момент прыгать с обрыва не стал, а сбежал вниз по тропинке, ведущей как раз к тому самому месту, где вращался белоснежно-пушистый ком.
Почти добежав до берега, он вдруг внезапно притормозил.
– А как же все остальные? Их ведь тоже надо забрать? – обратился он растерянно к веретену, которое продолжало все так же молча, не спеша вращаться, игнорируя вопрошающего.
– Нет, так не пойдет. Ты погоди малость, а я мигом, – попросил Константин и рванулся вверх по косогору, ежесекундно оглядываясь назад – не исчезла ли долгожданная карета из будущего.
И вновь, едва взобравшись наверх, он резко сбавил скорость. Новая неожиданная мысль пришла ему в голову, причем была она настолько неприятна, что Костя даже зажмурился, представив дальнейший ход всех событий. Итак, сейчас он уйдет, вернется в XX век. Испытание закончилось, эксперимент завершился. Сдал ли Костя экзамен тому неведомому и равнодушному, что неотступно наблюдало за всем его поведением здесь, – неизвестно, но это не институт и повторной сдачи не будет. Ладно, пусть так. Он сделал все, что мог, и остальное от него не зависит. Но это там, спустя почти 800 лет, в далеком далеке, а здесь?
Ведь что получается? Сейчас он уйдет вместе со своими товарищами, вернется назад, а кто останется здесь? А останется – он это твердо понимал – бабник, алкоголик и психопат, у которого все мысли нацелены на девочек, пьянки и гулянки. И что он здесь начнет вытворять, после того как Костя преподнес ему в единоличное правление почти все Рязанское княжество?
– Ты не спеши, – сурово обратился он к ленивому кому, продолжающему свое спокойное вращение. – Тут как следует подумать надо.
А поразмыслить и впрямь было над чем. Всего через шесть лет Русь ждала первая, но, к сожалению, далеко не последняя встреча с могучим и коварным врагом. Для попытки объединить всех – времени в обрез. Удастся или нет – вопрос другой, но просто так уйти сейчас, в такие предгрозовые годы – это было хуже, чем трусость. Это было равнодушие, граничащее с самым подлым предательством. К тому же Рязань…
Если он сейчас покинет этот мир, то никаких каменных стен городу, разумеется, никто не поставит, а ведь по сравнению с Батыем нынешний пожар его столицы даже не цветочки, а так – травинки мелкие. И Костя почувствовал, что если он уйдет сейчас отсюда, то потом всю жизнь в душе будет сознавать, что поступил как самый распоследний подонок. Вернуться, конечно, очень хотелось, но…
Перед его глазами медленной чередой вдруг проплыли десятки лиц, ставших такими родными и близкими за последние полгода: удивленных, встревоженных, напуганных столь резкими переменами в характере рязанского князя. Что будет с Доброгневой, с Купавой, с сыном Святославом – ему и вовсе представлять не хотелось, к тому же и так все было ясно без слов.
