человеку опять жить хочется. Да ей же родная мать столько ласковых слов за всю жизнь не наговорила, сколько ты за один присест. А идет-то когда – лицо сияет, как у Богородицы на иконах рублевских, глаза светятся, улыбка солнышком брызжет. Ты сам разве не замечал? – заговорщически толкнул священника в бок Константин.
– Не-е-ет, – озадаченно протянул тот, качнувшись от увесистого тычка собеседника, крякнул непонимающе и задумчиво произнес: – Врешь ты все. Брешешь, как сивый мерин. Мадонну еще какую-то приплел, богохульник. Да, – спохватился он, – нам до Рублева-то еще полтора века жить надо. Ведь не родился он. Где же ты его иконы, интересно, видеть мог?
– Как где, – не моргнув глазом ответил Константин. – Ты про музеи чего-нибудь слыхал вообще? Про Третьяковку, например? Хотя где там тебе в твоей деревне, – протянул он пренебрежительно.
– Ну это ты уж меня совсем, – буркнул священник. – И слыхал, и хаживал неоднократно.
– Возможно, и хаживал, – не унимался Константин. – Вот только больше, поди, рубенсовски-ми телесами любовался. Ну чего ты, кайся. Я сегодня добрый. Епитимью совсем малую на тебя наложу за чистосердечное признание: пять раз на рассвете «Отче наш» прочитать и десять раз «Аве, Мария».
– Дурак ты вовсе, – буркнул священник. – Ну какая у православных «Аве, Мария»? Это ж у католиков. А у нас она «Радуйся, дево».
– А ты не обзывайся, – усмехнулся Константин.
– А я че сказал-то? – недоуменно пожал плечами отец Николай. – И ничего такого.
– Ну, ну, – лукаво протянул Константин и, поднявшись, бросил на ходу: – Пойду гляну, а то что-то долго больно Минька повязку на руке меняет. Да и Славки до сих пор нет. Они ж у меня столуются. Сейчас я их соберу и кое-что подкину. Пока ты тут меня, – он осекся, закашлялся, выгадывая время, но почти сразу нашелся, – вдохновлял, у меня идейка одна возникла. Как раз на четверых. Как придут, так сразу и обсудим вместе…
– Вот это совсем другое дело, – одобрил священник. – Давно бы так. А то разнюнился, понимаешь.
– Все, отче, – заверил своего духовного наставника князь, стоя на пороге трапезной. – Как в песне: было и прошло. Мы же ряжские – мы прорвемся. Верно я говорю?
– А то! – горделиво вскинул голову отец Николай.
Вместо эпилога
Миссия выполнена?
Мы думали – все завершилось.
И кончилась эта стезя.
Едва же концовка открылась,
Мы поняли, чтоб ни случилось —
Остаться нам надо.
Иначе нельзя.
Иначе напрасны все муки.
Иначе все зря.
Неожиданная идея, которая пришла Константину в голову, была не такой уж оригинальной и даже, как скептически заметил Вячеслав, напоминала, по его мнению, пир во время чумы. Правда, от участия в ней – и на том спасибо – воевода не отказался…
Минька тоже не пришел в восторг от княжеского решения устроить для их четверки эдакий разгрузочный пикничок на обочине, отъехав куда-нибудь подальше от Рязани, чтоб хоть один вечер не мозолить себе глаза огромным пепелищем. А вот от отца Николая Константин, напротив, ожидал услышать самую резкую критику в адрес этого мероприятия, но ошибся и тут. Священник, наоборот, хоть и сдержанно, но одобрил и поддержал князя.
– И впрямь надобно нам так посидеть, покамест ночи еще нехолодные. Опять же там река, тишина, небо со звездами – на благость вечную хоть полюбуемся, а дела мирские за вечер никуда от нас не денутся, – рассудительно заметил он, предупредив князя: – Только особого веселья не жди. С душой не совладать. А вот посидеть слегка, на костер полюбоваться, да и медку малость испить под добрую закуску – всем на пользу пойдет. Да и выговорится кое-кому не помешает, – добавил он, выразительно глядя на Вячеслава.
Веселья и впрямь в помине не было. А чего веселиться-то, когда возвращались, как герои, а приехали на пепелище. Лихо их судьба мордой в грязь приложила, ничего не скажешь. Утирайся теперь, княже, отмывайся, коль сумеешь, воевода.
Минька-то, можно сказать, совсем в хорошем смысле отличился – как-никак именно его выдвиженец, который на Ожске остался, не только ничего не загубил, а, напротив, еще и город спас. Да и сам он теперь такое отличие имеет – куда там Вячеславу. Как-никак ранение. Да еще стрела ядовитая была. Словом, поводов гордиться хоть отбавляй.
Но уж больно близко по молодости лет Миньке на душу трагедия Рязани легла. Отец же Николай хоть и всякого за полсотни прожитых лет насмотрелся, но такой массовой гибели людей видеть ни разу не доводилось. Опять же и сердце у него завсегда жалостливое да отзывчивое до чужого горя.
Словом, с шутками да весельем не очень-то было. Но когда по третьей чарке медку хряпнули – а емкость у посудин питейных не менее граненого стакана, – хоть от души малость отлегло. Не совсем, конечно, но и на том спасибо.
– Назад хочу, – первым поднял сокровенную и находящуюся под негласным запретом тему обратного возвращения Вячеслав. – Не могу я здесь больше. Стыдно людям в глаза смотреть. Такое ощущение все время, что плюют мне вслед.
– И я тоже, – поддержал его Минька. – Полжизни бы отдал, чтобы снова в своем НИИ оказаться: тишина, покой и… никаких покойников, – неожиданно закончил он.
– Да-а, хоть и немой укор на лицах, а все равно чувствуется. Спасибо, что хоть в открытую не спрашивают: где ж ты был, княже, почто не уберег? – внес свою лепту и Константин.
– Они так на всех глядят, кто о ту пору во граде не был, – дипломатично заметил отец Николай. – Может, в чем-то и твой недосмотр, княже, был, да и твой, воевода. К тому ж, как на грех, и Батыра упокоился, царствие ему небесное, – перекрестился он. – Однако мыслю я так, что это в назидание нам Господь послал. Чтоб не возгордились чрезмерно. Сами, поди, помните, какими гоголями вы оба из-под Пронска к Ряжску шли, как чванились.
– А тем, кто погиб и кому он такой ад еще при жизни устроил – в наказание? – усомнился Вячеслав.
– Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле[170], – кротко ответствовал священник. – А может, как знать, вразумление это и испытание нам, – протянул он задумчиво.
– Хорошо вразумление, – откликнулся Минька.
– Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай, ибо он причиняет раны и сам обвязывает их; он поражает, и его же руки врачуют [171].
– Не видел я, чтоб он кого-то врачевал. Одна Доброгнева, бедненькая, только и шуршит, – не согласился изобретатель.
– И что-то больно много испытаний сразу навалилось, – хмуро добавил Константин. – Сперва Ингварь, потом Ярослав, затем Пронск, следом Миньку ранило, теперь вот это. У спортсменов и то передышки бывают, а тут…
– Ему виднее, – пожал плечами священник. – Стало быть, верует он в нас, что сможем, что выдержим. У меня ведь тоже с этими домовинами да отпеваниями не нервы, а тряпки сплошные стали. Иной раз зайдешь в алтарную комнату за дарами святыми и чувствуешь, что нет больше сил, кончились, а потом толкнешь себя в бок – мол, надо, – глядь и появились. Возвернуться обратно, конечно, хорошо бы, кто ж тут спорит. От этого никто бы из нас не отказался, но и это Богу виднее. Так что ни к чему душу травить, да о несбыточном рассуждать. Придет срок – вернет, не сомневайтесь.
– Поскорей бы, – мечтательно вздохнул Вячеслав.
– Только через восемь лет, если судить из возрастных критериев, – печально заметил Минька, с тоской заглядывая в свой пустой кубок. Из педагогических соображений – малец же еще годами – ему спиртное
