время был свойственен этот вид необременительной интеллектуальной деятельности – анализ сущего за ужином, – разве американцы и, скажем, сомалийцы или эфиопцы – это одно человечество? А англичане и цыгане? Так что нет никакого человечества, выдумки все это.
– А что же тогда есть? – задавала вопрос москвичу супруга, разрезая пирог с капустой.
– А вот что, – показывал на пирог москвич, – есть трехслойный пирог, название пирога у каждого народа свое: кулебяка, самса там или что другое, а суть одна: верхний слой – румяный, украшенный и помазанный, средний слой – понапиханный и отдающий все соки, и нижний – подгоревший, как негр на плантации. И слои эти никогда не перемешиваются. Вот так, послойно, и живет популяция. А единого человечества никакого нет.
46
Фофудьин ждал клиента. Но тот не появлялся и никак не давал о себе знать. Может, Растопчин напутал что-нибудь? Так нет же. По всем приметам выходило, что клиентом был Передельский. Только зачем председателю теперь этот паршивец? Фофудьин ругал себя за то, что в ту же снежную ночь, когда звонок выдернул его из сна, он не бросился домой к Передельскому и не отнял у него архив. Или не выкупил, что по-любому обошлось бы комьюнити значительно дешевле. Архив стоил бы комьюнити только денег, а не жизни. Хотя бросаться в снежную ночь было председателю не свойственно. А если посмотреть со всей беспристрастностью, то и вовсе нонсенсом, поскольку относился он к себе бережно и даже трепетно.
Председатель не зря слыл в своей среде отчаянным лириком. Как фонд, он все пропускал через себя. С утра, к примеру, не выходил из его головы вчерашний бомж, встреченный в переходе, с картонной табличкой на груди: «Подайте регионам, суки!» А теперь на гигантском светодиодном экране напротив окна его кабинета транслировали в режиме телемоста митинги с немосковских площадей. Региональная нечистая публика была одержима идеей, что Москва их обирает и на эти их кровные купается в шампанском с клубникой из южных провинций Франции и закусывает бриллиантовой икрой белуги-альбиноса. Впрочем, об этом сорте икры в провинции и слыхом не слыхивали.
– Москва высосала все до последней копейки, до последней капли крови! – надрывался мужик в овчинном полушубке, размахивая флагом Ульяновска.
– Да кто вас сосать рискнет, люмпены немытые?! – возмутился Фофудьин, едва не подавившись круассаном. – Москва вас как дотировала, так и дотирует, иждивенцы! А с тех пор как кончился ваш бренд- кормилец «Ленин», вы так и не придумали нового источника поступлений в городской бюджет. Хоть бы забрали его уже из Мавзолея к себе обратно, а то ведь в Москве скурят его скоро. И давайте доставайте уже из болота ампиратора Сашку-реформатора и водружайте обратно на постамент. Что там у вас сейчас на этом постаменте? Небось кукиш чугунный?
Председателя возмущала абсурдность обвинений, брошенных в лицо, которое он и почитал лицом Москвы, остро и глубоко переживая их несправедливость за завтраком. После обеда подобные заявления воспринимались бы председателем менее болезненно. Тем более что уже давно в Минздраве вышел внутренний циркуляр, категорическим образом запрещавший членам комьюнити пить люмпенов и бомжей: участились случаи отравления среди прозелитов.
Телемост растянулся на целый день. У председателя уже сосало под ложечкой, но повар Шарль не подвел: обед был доставлен вовремя.
– Это правда: регионы Москву не любят, – пояснял корреспондент с заснеженной площади перед зданием муниципалитета.
– Что, не подвезли, видать, в регионы таджиков? А самим метлой помахать да лопатой снег расчистить – не царское дело? Западло собственноручно корячиться, господа регионеры? – злорадствовал Фофудьин.
– Да и большинство москвичей тоже Москву не любят и не знают. Ведь если жить и работать где- нибудь в Бибирево, – собкор высморкался, – то это как бы уже и не Москва, а среднестатистический урбан- треш. – Бросив сопливую салфетку под ноги, журналист поднес микрофон тетке в платке поверх шапки.
– Правильно говоришь, солдатик! У меня родичи в Бибирево. В Москву месяцами не ездиют! Передаю привет Клаве, мужу ее Петровичу и Кольке! – Тетка замахала рукавицей перед носом корреспондента.
– Какой он тебе солдатик?! Ты что несешь, дебелая? Да этот пуздрик сморкатый портянок отродясь не нюхивал! – возмутился председатель, близко к сердцу принимая происходящее на экране.
Советского образца интеллигент с дерматиновой папкой на защелке ввернул давно выношенное:
– Да если нынешним москвичам предложить дойти пешком от храма Христа Спасителя до Кремля, то они даже не будут знать, в какую сторону стоять лицом.
– Ну, это вы, батенька, загну-у-ули… Это ж смотря кого попросить… – комментировал грубые наезды регионалов Фофудьин. – А с другой стороны, – председатель аккуратно намазывал ложечкой клубничный джем на горячий пончик, – каждому это знать и не обязательно. Главное, чтобы они знали дорогу от дома до работы. И что такое, в сущности, москвичи? – вопрошал Фофудьин, найдя свободные уши на бритой голове своего французского повара, который ни бельмеса не понимал по-русски, что автоматически исключало возражения. – И кому они вообще нужны? Кому-то нужен электорат, кому-то – ресурсы органики, всем нужен персонал, обслуживающий ПРА. А москвичи – нихт! Господа, кому нужны москвичи? Они и себе- то не очень нужны. И вообще, нет уже никаких москвичей. Кончились. Да и регионов никаких нет. Есть, Карлуша, одна большая богадельня с коротким сроком пребывания в оной без всякой возможности для выздоровления и реабилитации. А они его, этот свой срок, вишь, на митинги транжирят.
– Какой срок? Какая богадельня? – вдруг растерялся корреспондент на экране и, покрутив головой по сторонам, потрогал наушник.
Фофудьин посмотрел на часы: рабочее время истекло, и стало ясно, что клиент сегодня до Фонда уже не доберется.
47
Рано или поздно голод должен был выгнать Передельского на поиски настоящей еды. С наступлением темноты он покупал в крохотном круглосуточном полуподвальном гастрономчике по-соседству привычные продукты, поедал их, но в конце концов с удивлением обнаружил, что голода они не утоляют. Ни колбаса, ни булки, ни кефир. И тогда он вдруг понял, чего на самом деле хочет. И даже жаждет. Он наконец осознал, что сделала с ним девушка – хозяйка квартиры и о чем говорил ему странный гость, посетивший его в Голиковском переулке. И это понимание шарахнуло его как обухом промеж глаз.
Дождавшись ночи, Передельский побрел по окрестным дворам в надежде встретить одиноко идущую еду. Но замоскворецкие дворы либо пустовали, либо еду сопровождали собаки. Журналист доплелся по Большой Ордынке до площади Серпуховской заставы и спустился в длиннющий, кривой, как турецкий ятаган, подземный переход. Как назло, переход тоже был пуст. Передельский, дрожа от озноба и обливаясь холодным потом одновременно, выбрался на поверхность и побрел по Большой Серпуховской, слабея с каждым шагом. Но у забора больницы им. Вишневского он увидел искомое: на скамейке троллейбусной остановки лежал бомж с забинтованными конечностями, которого, очевидно, после перевязки выставили из хирургического отделения. Возможно, ноги бомжа были отморожены, развилась гангрена. Но кого это волнует при отсутствии страховки у пациента? Передельский сглотнул и посмотрел по сторонам. На спящую Серпуховку опускался медленный, искрящийся при свете фонарей снег. Но никаких новогодних мыслей он в голове Передельского больше не рождал. Дрожа от брезгливости и нетерпения, Передельский освободил от вонючих тряпок шею бомжа и, зажмурившись, укусил его за ухом в пульсирующую плоть.
– Вот и оскоромился, – резюмировал Черный Дедлайн, вытирая рот рукавом грязной куртки. Но в следующий момент его скрючило от боли во всем теле, он схватился руками за ледяную металлическую урну, стоявшую в ногах у бомжа, и сполз на свежий снег.
Утром из приемного отделения Вишневки хмурые, небритые медбратья вывезли в направлении морга
