- Дети, мы живые... - набравшись сил, сказала я. Ребятишки перепугались, услышав голос. Побежали в поселок, привели взрослых. А Клава-то все еще без сознания была... Вот так мы и оказались здесь.
- Но что же случилось в момент посадки?
- За провода, оказывается, зацепились...
Среди беснующейся пурги можно ли разглядеть тоненькую ниточку проводов!
...Год спустя, уже после войны, несколько наших однополчанок, которые учились в ВИИЯКА, шумной толпой ввалились в одну из палат главного военного госпиталя в Москве. Клава Серебрякова только-только начинала учиться ходить. Переломанные ноги, окостеневшие суставы не хотели подчиняться. Но в ее глазах уже отчетливо светился хорошо знакомый мне луч вместе с колючим упорством и радугой надежды. 'Будет ходить!' - поверила я тогда.
Через несколько лет в Москве, в театре Советской Армии, проходила встреча бывших летчиц с юношами и девушками столицы. Молодые москвичи с интересом слушали выступающих.
- Слово имеет бывшая летчица 46-го гвардейского Таманского полка, ныне учительница из города Октябрьского, Клавдия Федоровна Серебрякова, - объявил председательствующий.
Клава легко взошла на трибуну, и в притихший зад блеснул из ее глаз все тот же сильный, яркий луч - луч воли. Она говорила хорошо, с огоньком.
- Приезжайте к нам в Октябрьский! - обратилась Клава с призывом к сидящим в зале. - Город молодой, строится, работы на всех хватит!
В перерыве я подошла к ней и по-дружески, как всегда было между нами, сказала:
- Молодец, Клава-джан (так ее звали близкие подруги в полку). Твоей энергии может позавидовать любая молодая девушка. Только вот располнела ты зря. Много, наверное, сладкого ешь?
- Понимаешь, Рая, в мире столько вкусных вещей, у меня же совсем нет силы воли, чтобы запретить себе их есть!
А в глазах - хитринка...
В Брянске у машины отказал стартер. - Сдает старушка, устала, открывая капот, с сожалением говорит Леша.
Теперь он заводит мотор ручкой. На нас бросают кто удивленный, кто насмешливый взгляды - 'Волга', а заводится как грузовик!
Проехали Рославль, без остановки прошли через Смоленск. Около Орши уже под вечер со вздохом облегчения выехали на Минское шоссе. Теперь до Озерец рукой подать.
Как всегда перед узловым пунктом, начинаем приводить в порядок вещи в кабине и себя. Причесываемся, оправляем платья, вытираем пыль с лица и рук специальным дорожным лосьоном. Мы хотим предстать перед отцом с матерью свежими и красивыми. Руфа, смотрю, даже губную помаду достала. А у меня вот один случай на всю жизнь отбил охоту красить губы.
Было это где-то в Польше. Приехала однажды к нам в полк кибитка с надписью 'Военторг'. Но на лотках были в основном пудра и губная помада. Однако этот товар, казалось бы ходовой среди женщин, не раскупался летчицами. Тогда кто-то сказал (может быть, сам же продавец), что помада предохраняет губы от обветривания. У нас многие страдали от этого. Начали покупать. Купила и я тюбик. Вечером перед вылетом густо намазала губы. В полете же забыла, конечно, об этом. Когда от встречного потока воздуха в носу становилось влажно, я, как обычно, рукавом комбинезона проводила справа налево. (Да простится мне такая откровенность! Носовой платок не всегда был под рукой.) Вернулась с задания, пришла на КП с докладом. 'Что с тобой?' - в испуге спрашивают меня. Оказывается, я размазала по лицу всю губную помаду. Как на грех, у командирского столика сидел в ту ночь кто-то из офицеров дивизии. Смущение и стыд так зажгли мне щеки, что, наверно, и незаметной уж стала на них губная помада. Больше никогда не красила губы. И теперь не решаюсь - боюсь.
Деревня Озерцы находится в трех километрах не доезжая районного города Толочина. Прямо у шоссе. Здесь еще в двадцатом году поселился Степан Павлович Пляц со своей семьей. 'Семья крылатых', - называют ее теперь некоторые журналисты. Этот эпитет напрашивается сам собой: четыре сына и две невестки - авиаторы. Давно разлетелись сыновья из родной хаты, но Степан Павлович и Наталья Моисеевна ни за что не хотят менять место жительства. Погостить у того или иного сына - с удовольствием, но уезжать из Озерец... 'Вросли мы уж тут', - говорит мать. А дед Степан убежден, что самый лучший климат на земле - белорусский, что здешний воздух очень 'пользительный' для здоровья. И, судя по нашему деду, с этим можно согласиться. Он 1883 года рождения, но до сих пор не знает, где у него сердце.
Во время войны не захотел эвакуироваться. 'Чего я кину свою хату? Немцы прийдут и уйдут, а нам с Масеевной на старости лет дуже тяжко бегать'. Самый младший сын, пятнадцатилетний Толя, ушел в лес к партизанам. Дед же партизанил на легальном, так сказать, положении. Много навредил захватчикам, много вызволил людей из-за колючей проволоки - недалеко от их дома был лагерь для военнопленных. А вот своего старшего сына Тимофея не удалось сберечь... Тимофей регулярно сообщал партизанам секретные сведения из немецкого штаба, куда устроился писарем по заданию тех же партизан. Его схватили всего за несколько дней до освобождения Озерец.
И может быть, в то самое время, когда Тимофея вечером увозили на расстрел, другой сын, штурман Михаил, находился всего в каких-нибудь сорока километрах от Озерец. Он с волнением подбегал то к одному, то к другому взлетающему на задание экипажу и просил: 'Братцы, осторожнее сегодня бросайте бомбы. Вот здесь - он показывал на карте - в двухстах метрах от шоссе, батькин дом. Смотрите, не трахните по нему...' В ту ночь полк майора Бочарова бил по отступающим немцам в районе города Толочина.
Буквально на другой же день, как только немцы ушли из Озерец, над деревней пролетел бреющим большой самолет и сбросил вымпел. Это самый старший из сыновей-авиаторов, Дмитрий, подал весточку о том, что все четверо живы-здоровы и воюют там-то и там-то.
А еще через несколько дней и Михаилу выдалась возможность побывать дома. Он как-то недавно рассказывал мне о том первом, после оккупации, приходе своем в отчий дом. И то ли потому, что Миша хороший рассказчик, то ли потому, что у меня было очень обостренное внимание, его слова нарисовали в памяти такую четкую картину, словно я видела все своими глазами.
...На попутной машине Михаил приехал в Озерцы после полудня. Вот и знакомая дорожка - прямо от Минского шоссе к дому родителей. Двести метров. Триста шагов. Сначала он бежал. Потом пошел шагом. А перед дверью ноги отказали. Миша и радовался предстоящей встрече с родными, и страшился, что может никого не увидеть в живых.
Собравшись духом, он открыл дверь. В избе была одна мать, она стояла около кухонного стола и мыла посуду.
- Здорово, хозяйка! - бодрым голосом поприветствовал Михаил.
- Здравствуй, соколик, - повернувшись к ному, спокойно ответила мать.
Она не узнавала сына!
Вглядываясь в дорогое, такое знакомое с самого раннего детства лицо, Михаил с болью отметил, что мать сильно постарела: совершенно седые волосы, в мелких морщинках лицо. И стала мать маленькой, худенькой... 'Но почему же она не узнает меня? - в тревожной растерянности думал Михаил. - Мама, ведь это я, сын твой, пришел с войны'...
- Мама!!! - не выдержав, выкрикнул Миша в отчаянии.
Тарелка замерла на секунду в руке матери, потом раздался звон разбитой посуды.
- Миша, сыночек...
Михаил вовремя подхватил мать и усадил на стул.
- Ослепла я почти от слез-то... - прошептала она.
Подъезжаем к Озерцам. Теперь настала для Руфы очередь волноваться, как волновалась я перед Скадовском из-за своего Сашули. Дело в том, что, когда мы уезжали из Москвы, ее пятилетняя Маринка была с детским садом на даче. Но вот уже с неделю, как дачный сезон кончился. Родителям предложили забрать детей домой. Поэтому Михаил срочно вызвал старшего сына Володю из Озерец (они там вместе с нашим Толей гостили у деда), вручил ему Маринку и проводил опять в Белоруссию, а сам уехал в командировку. Обо всем атом мы узнали из телефонного разговора еще в Скадовске. С тех пор Руфа ничего не знала о дочери. Тут есть из-за чего волноваться, понятно. Я-то уверена, что с Маринкой все в порядке, там Нина (единственная дочь у Пляцев) сумеет за ней присмотреть. Но уговаривать Руфину сейчас бесполезно - по себе знаю. Материнские чувства неподвластны разуму.
17 августа
Вчера
