ужасно было бы, если бы весь мой народ колдуны–доброжелатели превратили в людей — в изгнанников в ловушках горящих домов. Уж лучше бы, если б их всех убил Красный Бык.
— Там, куда ты сейчас идешь, — ответил Шмендрик, — лишь немногие будут желать тебе чего–то кроме зла, и сердце друга может оказаться желанным, как глоток воды. Возьми меня с собой — на смех, на удачу, на неизведанное. Возьми меня с собой.
Пока он говорил это, дождик растаял, небо начало очищаться, а мокрая трава засияла, как морская раковина изнутри. Единорог отвела взгляд, ища в тумане королей одного короля, а в снежном блеске замков и дворцов — тот, что выстроен на плечах быка.
— Никто никогда не путешествовал со мной, — сказала она, — но ведь никто никогда и не сажал меня в клетку, не принимал за белую кобылу, не скрывал меня мной же. Кажется, многому предопределено случиться со мной впервые, и твоя компания, конечно же, не самая странная вещь из них всех — и не последняя. Поэтому, если желаешь, ты можешь пойти со мной — правда, я бы хотела, чтобы ты попросил о каком–нибудь ином вознаграждении.
Шмендрик грустно улыбнулся:
— Я уже думал об этом. — Он взглянул на свои пальцы, и единорог увидела на них полумесяцы следов от укусов решеток. — Но ты никогда не смогла бы выполнить мое истинное желание.
Ну вот, подумала единорог, ощутив внутренней стороной кожи первое паучье касание грусти. Вот что значит путешествовать со смертными. И так — все время.
— Нет, — ответила она, — я не могу превратить тебя ни во что иное, чем ты не являешься. Я здесь не сильнее ведьмы. Я не могу сделать из тебя настоящего волшебника.
— Я так и думал, — вздохнул Шмендрик. — Все в порядке. Не беспокойся об этом.
— Я не беспокоюсь, — ответила единорог.
В этот — самый первый — день их путешествия над головами у них кружила голубая сойка. Вдруг она произнесла:
— Ну, будь я птенцом под стеклом… — И захлопала крыльями прямиком к дому, чтобы рассказать жене (ибо это был папа–сойка) об увиденном. Его жена сидела в гнезде, уныло и монотонно напевая детям:
— Видел сегодня единорога, — доложил папа–сойка, приземлившись.
— Я замечаю, что ужина ты сегодня не видел, — холодно ответила жена. — Ненавижу мужчину, который болтает с пустым ртом.
— Крошка, так единорога же! — Папа–сойка оставил свой обыденный тон и запрыгал вверх и вниз по ветке. — Я не видел ни одного со времени…
— Ты никогда ни одного не видел, — перебила жена. — Перед тобой — я, ты еще помнишь? Я знаю, что ты видел в своей жизни, а чего не видел.
Папа–сойка не обратил на ее слова никакого внимания.
— С нею был какой–то странный попутчик в черном, — трещал он. — Они переходили через Кошачью Гору. Интересно, не в страну ли Хаггарда они шли? — Он склонил голову на бок под тем артистическим углом, который в самом начале покорил его жену. — Что за диво на завтрак старому Хаггарду, — восхищался он. — Единорог смело наносит визит: тук–тук–тук в его зловещие двери, вот вам, пожалуйста… Я бы все отдал, чтобы только увидеть…
— Я полагаю, вы оба не весь день напролет смотрели на единорогов? — прервала его жена, щелкнув клювом. — По меньшей мере, ее, насколько я понимаю, раньше считали достаточно изобретательной в том, что касается свободного времени. — Она наступала на мужа, распушив перышки на шее.
— Милая, да я ее даже не видел… — начал было папа–сойка, и его жена поняла, что он действительно ни с кем не встречался, просто не осмелился бы. Но все равно отдубасила его — она была из тех женщин, которые знают, как читать легкую нотацию.
Единорог и волшебник шагали по весне, через мягкую Кошачью Гору и вниз, в фиолетовую долину, где росли яблони. За долиной тянулись низкие холмы, толстые и покорные, словно овцы, — они опускали головы, удивленно принюхиваясь к единорогу, шедшей между ними. Потом пришел черед медленных летних вершин и испеченных равнин, где воздух висел, сияя, как печенье. Вместе со Шмендриком они переходили вброд реки, карабкались и скатывались по прибрежным утесам и обрывам, покрытым колючками, брели по лесам, которые напоминали единорогу о доме, — хотя, на самом деле, они не могли ей ни о чем напоминать, ибо познали время. А теперь и мой лес тоже его познал, думала единорог, но продолжала успокаивать себя тем, что это не имеет значения, что все будет как прежде, лишь стоит ей вернуться.
По ночам, когда Шмендрик спал сном голодного волшебника с натруженными ногами, единорог горбилась без сна, ожидая, когда с луны вниз бросится огромная тень Красного Быка. Временами она совершенно отчетливо улавливала то, что казалось его запахом, — темную коварную вонь, сочившуюся сквозь ночь, пытаясь дотянуться до нее. Она вскакивала тогда на ноги с холодным криком готовности и обнаруживала лишь двух–трех оленей, глазевших на нее с почтительного расстояния. Олени любят единорогов и завидуют им. Однажды олень–второгодок, подталкиваемый своими смешливыми приятелями, подошел к ней довольно близко и, боясь поднять глаза, невнятно пробормотал:
— Ты очень красивая. Ты так прекрасна, как нам рассказывали мамы.
Единорог молча взглянула на него, зная, что он не ждет никакого ответа. Остальные олени фыркали и шепотом подсказывали:
— Давай дальше, дальше!
Тогда первый олень поднял голову и выкрикнут проворно и радостно:
— Но я знаю того, кто еще прекраснее тебя! — Он повернулся и рванулся прочь в лунном свете, а приятели последовали за ним. Единорог снова улеглась.
Время от времени в своем странствии они подходили к деревням, и там Шмендрик представлялся бродячим магом, предлагая, по его же собственным словам, которые он кричал на деревенских улицах, «спеть и заработать себе на ужин, лишь чуть–чуть потревожить вас, слегка нарушить ваш сон и пойти дальше». Только в редких городках его не приглашали поставить прекрасную белую лошадь в стойло и переночевать. Обычно же, пока дети не уйдут спать, он устраивал представления на рыночных площадях при свете ламп. Он, конечно, никогда и не пытался там творить ничего чудеснее говорящих кукол или конфет из мыла, но иногда и эти пустяки выпадали у него из рук. Детям он все равно нравился, а их родители были добры в том, что касалось ужина — и летние вечера проходили гибко и мягко. Столетия спустя единорог все еще помнила странный шоколадный запах конюшен и тень Шмендрика, танцующую на стенах, дверях и печных трубах в прыгающем свете.
Утром они уходили своим путем: карманы Шмендрика были полны хлеба, сыра и апельсинов, а единорог шагала рядом, белая, словно море в солнечном свете, зеленая, словно море в тени деревьев. Трюки бродячего мага забывались, не успевал он скрыться из виду, но его белая лошадь тревожила по
