его удержать. — Единорог перед ним парила тихим перышком.
Где–то совсем рядом раздался знакомый голос:
— Покидаешь нас так рано, колдун? Жалко будет, если люди с тобой не попрощаются.
Шмендрик обернулся и увидел прислонившуюся к дереву Молли Грю. Ее платье и грязные волосы были одинаково изодраны, босые ноги — до крови исцарапаны и покрыты какой–то лесной слизью. Она улыбнулась ему, точно летучая мышь:
— Сюрприз… Это Дева Мариан.
А потом она увидела единорога. Она не шевельнулась, не проронила ни звука, но ее рыжие глаза вдруг расширились от слез. Какой–то долгий миг она стояла неподвижно, затем зажала края подола в кулаки и искривила колени, полуприсев и дрожа от этого усилия. Ее лодыжки были скрещены, а глаза опущены книзу, но, несмотря на все это, Шмендрику понадобилось еще какое–то мгновение, чтобы понять, что Молли Грю делает реверанс.
Он расхохотался, а Молли подскочила, покраснев от корней волос до выреза платья.
— Где же ты была?! — вскрикнула она. — Черт побери, где же ты была? — Она шагнула навстречу Шмендрику, но глаза ее смотрели дальше, за него, на единорога.
Когда она попыталась пройти, волшебник преградил ей дорогу.
— Так не разговаривают, — сказал он, все еще не убедившись наверняка, признала ли Молли единорога. — Разве ты не знаешь, как себя вести, женщина? Реверансов тоже но делают.
Но Молли оттолкнула его и подошла к единорогу, браня ее, как будто та была простой заблудившейся коровой:
— Ну, где же тебя носило?
Перед этой белизной и сиянием рога женщина съежилась до зудения жучка, но на этот раз единорог опустила свои старые темные глаза к земле.
— Я здесь сейчас, — наконец, вымолвила она.
Молли засмеялась, но губы ее были недвижны:
— А что мне с того, что ты сейчас здесь? Где ты была двадцать лет назад, десять лет назад? Как ты смеешь, как ты смеешь приходить ко мне сейчас, когда я стала вот этим? — Взмахом руки она подвела себе итог: безжизненное лицо, опустошенные глаза, вопящее сердце. — Уж лучше б ты никогда не приходила, зачем ты пришла сейчас? — Слезы покатились вдоль ее носа.
Единорог ничего не ответила, а Шмендрик сказал:
— Она — последняя. Это последний единорог на свете.
— Конечно, — фыркнула Молли Грю. — Так и должно быть — последний единорог на свете приходит к Молли Грю. — Она протянула руку и положила ее единорогу на щеку, но обе они вздрогнули от соприкосновения, и рука соскользнула и замерла в каком–то быстром дрожащем местечке у горла. Молли вымолвила:
— Ладно. Я прощаю тебя.
— Единорогов не прощают. — У волшебника от ревности закружилась голова — и не сколько от этого прикосновения, сколько от того, что он почувствовал нечто вроде общего секрета, который зашевелился между Молли и единорогом. — Единороги — для начинаний, для невинности и чистоты, для новизны. Единороги — для молодых девушек.
Молли гладила горло единорога так нежно, словно была слепа. Она осушила свои чумазые слезы о ее белую гриву:
— Немного же ты знаешь о единорогах, — произнесла она.
Небо теперь стало нефритово–серым, а деревья, которые какое–то мгновение назад были просто нарисованы на темноте, стали настоящими и шипели в рассветном ветерке. Глядя на единорога, Шмендрик холодно вымолвил:
— Нам надо идти.
Молли быстро согласилась:
— Да, пойдем — прежде, чем люди наткнутся на нас и перережут тебе глотку за то, что ты их, бедных парней, так жестоко надул. — Она бросила взгляд через плечо. — У меня там были вещи, которые я хотела взять, но это уже не имеет значения. Я готова.
Шмендрик, шагнув вперед, снова загородил ей путь:
— Ты не можешь пойти о нами. Мы — в странствии. — Его голос и глаза были жесткими, как он того и хотел, но нос, чувствовал он, пребывал в изумлении. Нос ему никогда не удавалось дисциплинировать.
Лицо Молли, будто замок в осаде, ощетинилось против него, выкатив пушки, катапульты и котлы кипящего свинца:
— А кто ты такой, чтобы говорить «мы»?
— Я ее проводник, — важно ответил волшебник. Единорог издала мягкий вопрошающий звук, словно кошка созывала своих котят. Молли засмеялась вслух и отозвалась таким же звуком.
— Немного же ты знаешь о единорогах, — повторила она. — Она позволяет тебе идти с собой — хоть я и не могу понять, зачем, — но в тебе ей нет нужды. Я ей тоже не нужна на самом деле, но и меня она возьмет с собой. Спроси ее.
Единорог снова издала этот тихий звук, и замок лица Молли опустил подъемный мост и широко распахнул даже самые глубокие свои арсеналы.
— Спроси ее.
Шмендрик почувствовал, что именно ответит ему единорог уже по тому, как опустилось его сердце. Он хотел быть мудрым, но ему стало больно от зависти и пустоты, и он услышал свой собственный печальный крик:
— Никогда! Я запрещаю — я, Шмендрик–Волшебник! — Его голос потемнел, и даже нос стал каким–то угрожающим. — Поберегись побуждения гнева колдуна… То есть пробуждения. Если я предпочту превратить тебя в лягушку…
— Я усмеюсь до смерти, — сказала Молли Грю с приятностью в голосе. — У тебя хорошо получаются детские сказки, но сметану в масло ты превратить не сможешь. — Ее глаза сверкнули внезапным гадким пониманием. — Опомнись, человече. Что ты собираешься делать с самым последним единорогом на свете — держать ее в клетке?
Волшебник отвернулся, чтобы Молли не увидела его лица. Прямо на единорога он тоже не смотрел, но украдкой бросал на нее короткие взгляды, как будто крал их и боялся, что его вот–вот заставят положить их на место. Белая и таинственная, утреннерогая, единорог глядела на него с пронзительной нежностью, но Шмендрик не мог коснуться ее. Он только сказал этой худой женщине:
— Ты ведь даже не знаешь, куда мы держим путь.
— А ты думаешь, это имеет для меня какое–то значение? — спросила она и снова издала тот же кошачий звук. Шмендрик сказал:
— Наше странствие ведет нас в страну Короля Хаггарда. Мы хотим отыскать Красного Быка.
На мгновение кожа Молли испугалась, во что бы там ни верили ее кости или чего бы ни знало ее сердце. Но единорог тихо дохнула ей в ладонь, и Молли улыбнулась, сжав пальцами это тепло:
— Что ж… Значит, вы пошли не той дорогой.
Солнце поднималось, пока она вела их обратно по тому пути, которым они пришли, мимо Шалли, по–прежнему спавшего, сгорбившись на своем пеньке, через поляну и дальше. Люди уже возвращались назад: поблизости трещали сухие ветки и с плеском ломались кусты. Один раз им даже пришлось присесть в каких–то колючих зарослях, пока двое усталых бандитов Шалли хромали мимо, задавая себе лишь один горький вопрос: реальным было их видение Робин Гуда или нет?
— Я их чуял носом, — говорил один, — Глаза легко обмануть, слух обманчив по самой своей природе, но уж запаха–то у теней никогда не бывает.
— Глаза — точно лжесвидетели, — согласно хрюкнул второй, одетый, казалось, в само болото. — Но подлинно ли ты веришь показаниям своих ушей, носа, корня языка? Не–ет, вот меня–то как раз не проведешь, друг мой. Вселенная лжет нашим ощущениям, а они лгут нам — и кем мы сами можем быть, как не лжецами? Что касается меня, то я не верю ни посланию, ни посланцу — ни тому, что мне говорят, ни тому, что я вижу. Истина, может, где–то и есть, но на меня она уж точно никогда не нисходит.
— Ах, — вымолвил первый, черно усмехаясь, — это все так, но ведь ты сам бегал вместе со всеми
