На мгновение он забыл о ней, перегнувшись через низкий парапет, и она бы могла сбежать с башни вниз. Но она осталась, ибо старый страшный сон неумолимо просыпался вокруг нее, хотя стоял день. Прибой разбивался о камни и снова собирался воедино, и Принц Лир ехал себе дальше, распевая:
— Я полагаю, что был молод, когда впервые увидел их, — сказал Король Хаггард. — Теперь я, должно быть, стар: по крайней мере, я подобрал намного больше вещей, чем у меня было тогда, и оставил их снова. Но я всегда знал, что ничего не стоит вкладывать себе в сердце, потому что ничто не длится долго, и я был прав и поэтому — всегда стар. И все же всякий раз, когда я вижу моих единорогов, это похоже на то утро в лесу, и тогда я истинно молод, несмотря на самого себя, и в мире, обладающем такой красотой, может случиться все что угодно.
Во сне я смотрела на четыре белые ноги и чувствовала землю под раздвоенными копытами. Мой лоб жгло — как сейчас. Но в прибое никаких единорогов нет. Король безумен, думала она.
Он сказал:
— Интересно, что станет с ними, когда меня не станет. Красный Бык забудет их сразу же, я знаю, — и уйдет искать себе нового хозяина, но даже тогда — вернут ли они себе свободу? Надеюсь, что нет, ибо тогда они будут принадлежать мне вечно. — Он повернулся и снова взглянул на нее, и его глаза были такими же нежными и жадными, какими становились глаза Принца Лира, когда тот смотрел на нее. — Ты — последняя. Бык пропустил тебя, потому что ты сложена, как женщина, но я–то всегда знал. Как тебе удалась эта перемена, кстати? Твой волшебник не мог этого сделать. Не думаю, чтобы у него получалось превращать сметану в масло.
Если бы она отпустила парапет, то упала бы, но так она спокойно ответила ему:
— Мой Лорд, я не понимаю. Я вообще ничего не вижу в воде.
Лицо Короля содрогнулось так, словно бы она смотрела на него сквозь пламя.
— Ты по–прежнему себя отрицаешь, — прошептал он. — Ты осмеливаешься отрицать себя? Нет, это так же фальшиво и трусливо, как если бы ты по–настоящему была человеком. Я швырну тебя вниз, к твоему народу своими собственными руками, если ты будешь отрицать себя. — Он шагнул к ней, а она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не смея пошевельнуться.
Рев моря кипел у нее в голове вместе с пением Принца Лира и захлебывавшимся смертным воем человека по имени Рух. Серое лицо Короля Хаггарда молотом нависало над ней.
— Это должно быть именно так, я не могу ошибиться, — бормотал он. — Однако, у нее глаза так же глупы, как и у него. Как и любые другие глаза, никогда не видевшие единорогов, никогда не видевшие ничего, кроме самих себя в зеркале. Что это за обман, как это может быть? Теперь в ее глазах нет никаких зеленых листьев.
И тогда она закрыла глаза, но внутри они хранили больше, чем снаружи. Бронзовокрылая тварь с лицом ведьмы налетела, хохоча и лепеча что–то, и мотылек сложил крылышки для удара. Красный Бык молча шел сквозь лес, расталкивая голые ветви своими бледными рогами. Она знала, когда Король Хаггард ушел, но глаз не открывала.
Спустя много времени — или всего лишь немного погодя — за спиной она услышала голос волшебника:
— Будь спокойна, спокойна, все кончилось. — Она и не знала, что сама говорит что–то. — В море, — продолжал он, — в море… Что ж, слишком этому не огорчайся: я их тоже не видел — ни в этот раз,ни в какой другой, когда тоже стоял здесь и смотрел на прибой. Но их видел он — а если Хаггард что–то видит, значит, оно там есть. — Он засмеялся, и смех его был похож на топор, упавший на дерево. — Не расстраивайся. Это — ведьмовский замок, и пристально смотреть на вещи трудно, если живешь здесь. Недостаточно быть готовым увидеть — надо смотреть все время. — Он снова рассмеялся, но уже нежнее. — Ладно. Теперь мы их найдем. Пошли. Пойдем со мною.
Она повернулась к нему, шевеля губами, чтобы произнести слова, но слов не выходило. Волшебник изучал ее лицо своими зелеными глазами.
— Твое лицо влажно, — встревоженно произнес он. — Я надеюсь, что это брызги. Если ты стала достаточно человеком, чтобы плакать, то ни одна магия в мире… ох, это просто обязано быть брызгами. Пойдем со мной. Лучше, если б это оказалось брызгами.
XII
В большом зале замка Короля Хаггарда часы пробили шесть. На самом деле, было одиннадцать минут первого, но даже в полночь зал был лишь чуть–чуть темнее, чем в шесть или в полдень. Однако, те, кто жили в замке, определяли истинное время именно по оттенкам тьмы. Иногда в зале было холодно просто от недостатки тепла и мрачно от недостатка света. Тогда застоявшийся воздух был тих, а камни воняли стоячей водой просто потому, что не было окон, которые могли бы впустить внутрь немного стремительного ветра. Такое время называлось днем.
Но по ночам, подобно тому, как некоторые деревья весь день захватывают живительный свет оборотной стороной своих листочков и удерживают его еще очень долго после заката солнца, — так по ночам замок был заряжен тьмой, кишел тьмой, жил тьмой. В такое время для холода в большом зале была причина. В такое время маленькие звуки, что спали днем, просыпались и принимались топотать и царапаться в углах. Именно по ночам застарелый запах камней поднимался, казалось, из глубин, что залегали гораздо ниже пола.
— Зажги свет, — сказала Молли Грю. — Ну, пожалуйста, ты можешь сделать свет?
Шмендрик коротко бормотнул что–то профессиональное. В следующее мгновение не произошло ничего, но затем странная нездоровая яркость начала растекаться по полу, разбрасывая себя по всему залу тысячами разбегавшихся осколков, которые сияли и попискивали. Маленькие ночные зверюшки замка тлели светлячками. Они стремглав проносились по всем углам туда и сюда, взметая своим больным светом быстрые тени и делая тьму еще холоднее прежнего.
— Уж лучше бы ты этого не делал, — вздохнула Молли. — А ты можешь их снова выключить? Хотя бы тех, лиловых, с этими… кажется, ногами?
— Нет, не могу, — сердито ответил Шмендрик. — Тише. Где череп?
Леди Амальтея видела, как тот скалится со столба, лимонно–маленький в набегавших тенях и тусклый, как утренняя луна, но ничего не сказала. Она не говорила ничего с тех пор, как спустилась с башни.
— Вон он, — сказал волшебник. Он прошагал к черепу и долго вглядывался в его растрескавшиеся и крошившиеся глазницы, медленно кивая головой и урча себе под нос что–то торжественное. Молли Грю смотрела на него с прежним усердием, но не забывала частенько поглядывать и на Леди Амальтею. Наконец, Шмендрик вымолвил:
