не сражался и не убегал, и теперь она знала, что никогда не сможет уничтожить его. Но она все же приготовилась к следующему броску, пока Бык что–то изумленно бормотал своим горлом.
Для Молли Грю в этот стеклянный миг весь мир недвижно завис. Как если бы она стояла на башне, более высокой, чем башня Короля Хаггарда, и взглянула бы вниз, на бледную корку земли, где игрушечные мужчина и женщина глядели своими пришитыми глазами–бусинами на глиняного быка и единорога из слоновой кости. Забытые игрушки… Там была еще одна — полузасыпанная куколка, и замок из песка, где в одну из покосившихся башенок был воткнут король–палочка. Прилив зальет это все в одно мгновение, и не останется ничего, кроме дряблых птиц, прыгающих кругами по берегу.
Потом Шмендрик, встряхнув, притянул ее к своему боку и сказал:
— Молли.
Издалека, с моря, на них надвигались гребни глубинных волн — длинные, тяжелые валы, закручивавшиеся белым поперек своих зеленых сердцевин; они разбивали себя в дым на песчаных отмелях и скользких скалах и скрежетали по песчаному пляжу со звуком, похожим на пламя. Птицы подлетали вверх вопившими кучками, и их настойчивые крики негодования терялись в реве волн, словно булавки.
И в белизне, из белизны, расцветая в разорванной в клочья воде, с телами, измученными, исполосованными мраморными впадинами волн, с гривами, хвостами и хрупкими бородками самцов, пылая в солнечном свете, с глазами, такими же темными и драгоценными, как самое глубокое море — и в сиянии рогов, в перламутровом сиянии рогов!.. Рога близились к берегу, словно радужные мачты серебряных кораблей.
Но они не хотели выходить на сушу, пока там стоял Бык. Они кувыркались на отмелях, вихрями безумно кружились друг с другом, как испуганная рыбешка, когда выбирают сети: больше не с морем, а постепенно стряхивая его с себя. Каждый накат волн нес в себе сотни их и сбрасывал к тем, кто уже упирался, стараясь не оказаться вытолкнутым на берег, и они, в свою очередь, отчаянно вздымались вверх, становясь на дыбы, оступаясь и вытягивая свои длинные, облачные шеи далеко назад.
Единорог в самый последний раз опустила голову и бросила себя на Красного Быка. Если бы он был существом из подлинной плоти или же призраком из ветра, то от ее удара лопнул бы сгнившим плодом. Но он, ничего не заметив, развернулся и медленно пошел в море. Единороги яростно барахтались в воде, освобождая ему проход, топча и рассекая прибой и превращая его во взбаламученную дымку, в которой их рога зажигали радуги. А на берегу, на вершине утеса, и вдоль, и поперек — по всему королевству Хаггарда земля вздохнула, когда его тяжесть отошла от нее.
Он шел очень долго, прежде чем поплыть. Самые высокие морские валы разбивались, едва доходя ему до поджилок, а робкий прилив вообще убегал от него. Но когда, наконец, он отдался воле потока, то огромное море стеной встало за ним: зеленая и черная гора воды, глубокая, гладкая и жесткая, как ветер. Она собралась в молчании, складываясь от одного горизонта до другого, пока на мгновение взаправду не скрыла собой горба Красного Быка и его покатой спины. Шмендрик поднял на руки мертвого Принца, и они побежали вместе с Молли, пока лицо утеса не остановило их. Волна опала взрывом тучи цепей.
И тогда единороги из моря.
Молли никогда так и не разглядела их: они были светом, прыгавшим к ней, и криком, слепивщим ей глаза. Она была достаточно мудра, чтобы понимать: ни одному смертному никогда не суждено увидеть всех единорогов на свете, — и поэтому пыталась найти только свою и смотреть только на нее. Но их там было слишком много, и все они были слишком прекрасны. Слепая, как Бык, она двинулась, чтобы встретить их, протягивая к ним руки.
Единороги, конечно, сбили бы ее наземь, как Красный Бык растоптал Принца Лира, — они обезумели от свободы. Но Шмендрик заговорил, и они устремились влево и вправо от Молли, Лира и его самого, а некоторые даже перепрыгивали через их головы — так море разбивается о камень, а потом, вихрясь, смыкается вновь. Вокруг Молли со всех сторон тек и цвел свет, такой же невозможный, как подожженный снег, а тысячи раздвоенных копыт пели вокруг цимбалами. Она стояла очень тихо, ни плача и ни смеясь, ибо ее радость была слишком велика для того, чтобы ее могло понять тело.
— Посмотри наверх, — сказал Шмендрик. — Замок падает.
Она обернулась и увидела: башни тают, единороги вскакивают на утес и обтекают их со всех сторон, будто те и впрямь слеплены из песка, и теперь их затапливает море. Замок рушился огромными холодными шматами, которые становились тонкими и восковыми, едва начинали кружиться в воздухе на пути к полному исчезновению. Он крошился и испарялся беззвучно, после него не оставалось развалин — ни на земле, ни в воспоминаниях тех двоих, что смотрели на его падение. Минуту спустя они уже не могли вспомнить ни где он стоял, ни как он выглядел.
Король же Хаггард, который сам по себе был достаточно реален, падал вниз сквозь обломки своего расколдованного замка, будто нож, уроненный с облаков. Молли слышала, как он засмеялся, точно давно ожидал этого: немногое могло вообще когда–либо удивить Короля Хаггарда.
XIV
Как только море взяло обратно отпечатки их копыт, похожие на алмазы, не осталось больше ни единого знака того, что они здесь когда–то были, — как и следов замка Короля Хаггарда. Вот только единорогов Молли Грю помнила очень хорошо.
— Хорошо, что она ушла, не попрощавшись, — говорила она себе. — Я была бы глупой. Я через минуту вое равно буду глупой, но на самом деле лучше все–таки вот так. — И тут тепло шевельнулось у нее на щеке, солнечным зайчиком скользнуло в волосы. Она обернулась и обхватила руками шею единорога.
— О, ты осталась! — прошептала она. — Ты осталась! — Она уже собралась было стать совсем глупой и спросить: — А ты останешься еще? — Но единорог нежно ускользнула от нее и отошла туда, где лежал Принц Лир, и его темно–синие глаза уже начинали утрачивать свой цвет. Она встала над ним так же, как он чуть раньше охранял Леди Амальтею.
— Она может восстановить его, — мягко вымолвил Шмендрик. — Рог единорога — противоядие от самой смерти.
Молли пристально посмотрела на него, как уже давно не смотрела, и увидела, что он, наконец, пришел к своей силе и к своему началу. Она не смогла бы сказать, почему она это поняла, ведь вокруг его головы но пылало в этот миг никакой яркой славы, никаких узнаваемых знамений не случалось в его честь. Он оставался обычным Шмендриком–Волшебником — и все же она увидела его как будто впервые.
Долго единорог стояла над Принцем Лиром, прежде чем коснуться его рогом. Несмотря на то, что ее странствие завершилось радостью, в том, как она держала себя, виделась усталость, а в ее красоте — печаль, которой Молли никогда прежде не замечала. Ей вдруг показалалось, что печаль единорога была не по Лиру, но по той утраченной девушке, которую уже нельзя было вернуть, по Леди Амальтее, которая могла бы впредь счастливо жить со своим Принцем. Единорог склонила голову, и ее рог как взглядом скользнул по подбородку Лира — так же неуклюже, как первый поцелуй.
Он сел, моргая и улыбаясь чему–то очень давнему.
— Папа, — произнес он быстрым недоуменным голосом. — Папа, мне приснился сон. — Потом он увидел единорога и поднялся на ноги, и кровь на его лице засияла и зашевелилась снова. Он сказал: — Я был мертв.
Единорог еще раз коснулась его — над сердцем — и позволила своему рогу задержаться там чуть
