Видать, еще не получил.
– Не получил, – подтвердила Рита. – До моего отъезда телеграммы не было. Где Марина Ивановна теперь живет? Где вы живете? Дом-то разрушен!
– Мы на новую квартиру еще две недели назад переехали. Вон там, на Вокзальной, сразу за баней, – махнул Донцов рукой. – Здесь, по Запарина, каменные дома ставить будут, ну а нас хотели первыми снести, чтоб освободить школьный двор. Чтоб попросторней детишкам, значит. Спортивная площадка, то да се… Не хотелось переезжать, хотя в квартире новой и вода горячая, и ванная, и газ, и отопление, и всякое такое… Аграфене, жене моей, жалко было курятника, сада-огорода. А, ладно! – Он снова махнул рукой, на сей раз отчаянно. – Давай-ка посидим вон на крылечке – в последний раз.
Он провел Риту к высокому, серому от дождей крыльцу, около которого валялась опрокинутая собачья будка. Дверь с цифрой 4, выходившая на крыльцо, была заложена доской, а окна в голубых наличниках стояли нараспашку, с выбитыми стеклами.
– Э-эх! – Макар Семенович опустился на ступеньку, закурил знакомый Рите «Беломор», уставился сквозь дымок на огромное дерево с черно-коричневой слоистой корой невдалеке от крыльца. Чуть выше земли ствол раздваивался, и Рите вдруг остро захотелось забраться в развилку и постоять там, касаясь ладонями, и телом, и щекой шершавой коры, которая на взгляд почему-то казалась теплой.
– Что это за дерево? – спросила она. – Кора черная, а листья как у березы.
– Она и есть – черная береза, – рассеянно ответил Макар Семенович. – Только на Дальнем Востоке растет, больше нигде…
Он вдруг вскочил, отшвырнул недокуренную папиросу, в два шага преодолел расстояние между своим крыльцом и обгорелым. Там валялось что-то синее, какая-то тряпка. Макар Семенович схватил ее, но потом скомкал и швырнул за стену, в глубину полуразрушенного жилья. Вернулся, тоскливо поглядел на Риту.
– Маринина одежонка. Китайская. Она ее из Харбина привезла. Я таких халатов, когда в Маньчжурии был, много видел на тамошних бабах…
Он опять достал пачку своего «Беломора», вытащил папиросу, прикурил.
– Знаешь, не могу смотреть, когда бабья одежда валяется. Так душу и скручивает…
Рита снова хотела спросить, где Марина, что здесь произошло, но Макар Семенович начал вдруг рассказывать:
– Я в тридцать седьмом году работал шофером в госпитале, в окружном, военном… Сначала-то при штабе ДВО был, командование возил, а потом брата моего старшего, Назара, арестовали за то, что в царской и в белой армии служил. Я, значит, в красной, а он – в белой… У сестры моей двоюродной калмыковцы свекра в стоге сена сожгли за то, что он был секретарем сельсовета, а батяню ее, дядьку моего, красные к стенке приткнули… Такое бывало, бывало… Сплошь и рядом бывало! В общем, когда побили белых, Назар вернулся в нашу деревню Вяземскую и начал себе тишком землю пахать. Думал, отсидится. Нет, не удалось. Его взяли – так и сгинул невесть где. А уж когда культ личности разоблачили, я начал искать концы и получил бумажку: умер, мол, от сердечной недостаточности. Тогда всем так писали.
Рита мрачно кивнула, вспомнив Александра Русанова и его участь.
– Так вот из-за брата Назара меня от должности отставили, однако начальство мое прежнее мне помогло, – продолжал Макар Семенович. – И устроился шофером в госпиталь. А Грушенька поваром в детсад пошла, тоже в военный. Жили мы около самого госпиталя, на улице Истомина, в домах, где и до революции врачи селились. Аграфена моя красавица была. По соседству хирург жил, Благовидов, так его жена, бывало, при виде Грушеньки все восклицала: «Русская красавица! А если бы ее еще и одеть…» Ну, во что мы одевались, ясное дело… У самой-то Благовидовой платья были нарядные. Помню, халат был с жар- птицами, красоты необыкновенной, оранжевый, огнем горел, в таком халате что в пир, что в мир, что в добрые люди. Врачи вообще хорошо жили, а уж военные… И вот как-то раз просыпаемся мы среди ночи – шум во дворе, машины гудят, голоса какие-то. Я подошел к окну: стоят «воронки». Все, говорю, Грушенька, вот и до меня добрались. Думал, из-за брата, из-за Назара… Смотрели мы друг на друга и прощались – и с плохим, и с хорошим, и с горем, и со счастьем. Да только никто в нашу дверь не стукнул. Зато из других квартир, где врачи жили, увели всех. Когда «воронки» отъехали, выглянули мы в коридор: все двери стоят опечатанные, бумажками заклеенные. А у крыльца, в грязи, – халат с жар-птицами… Ну и с тех пор я как увижу женскую одежду брошенную, так и вспоминаю тот халат и ту ночь… Понимаешь?
Рита кивнула, хотя Макар Семенович на нее не смотрел и ответа не ждал.
– Тогда половина госпитальных докторов исчезла, да самых лучших, еще с дореволюционным образованием. Остались совсем ни к чему не годные. Или вроде Ждановского нашего, с биографией! – Макар Семенович зло хмыкнул. – Тот биографией своей на всех углах размахивал. Хотя в былые времена, еще до революции, как-то раз очень сильно помог мне. Скрыл от полиции, что я был ранен. Его Марина заставила. Не то меня спасала, не то себя, но все же спасла. Это долго рассказывать, старинные дела, но после той истории мы с Грушенькой и поженились. А Ждановский, когда революция совершилась, сразу к новым властям служить пошел. Белые город взяли – он в партизанский отряд отправился. Слышно было, с самим Лазо дружил, ну а потом, когда того в топке паровозной сожгли, и с Серышевым, и с Постышевым, и даже с Блюхером за одним столом сиживал. Потом их всех чохом во враги народа записали, уж только в последнее время реабилитировали. А Ждановский, как его дружков арестовали, сдулся весь, как мыльный пузырь, перестал революционными заслугами кичиться. Пил много. Боялся, что и его заберут. В те времена все всего боялись, такая жизнь была… Потом его на пенсию спровадили, казенную квартиру отняли, а дали в нашем доме. И мы сошлись тут, как нарочно: Марина Ивановна, мы с Грушенькой да Ждановский… вот как нас жизнь стасовала в одну колоду. А нынче начали наши улицы перестраивать, жильцам другие квартиры давать. Мы с Грушенькой переехали. Предложили и Марине Ивановне квартиру, но аж на Судоверфи, в панельном доме. Она разобиделась, мол, не поеду на выселки, буду ждать, пока в центре жилплощадь предложат. Ждановский тоже, глядя на нее, на Судоверфь не поехал и решил квартиру в центре ждать. А из райисполкома, из милиции каждый день ходили, ругались: задерживаете снос дома и начало планового строительства! И вот, я так думаю, поняла Марина Ивановна, что все равно выехать придется, и начала собираться. Видать, решила бумаги свои разобрать, а ненужное пожечь. Ну и кто знает, что там вышло… Соседи, что через улицу живут, увидели среди ночи искры из окна, пожарную команду вызвали, сами прибежали, ворвались в квартиру, да поздно, там уже горело все. Вытащили Марину Ивановну, а она уже мертвая…
– Что?! – хрипло выкрикнула Рита.
– Ну да, мертвая… – Макар Семенович махнул рукой, будто хотел перекреститься, но то ли передумал, то ли не умел этого делать. – Нет, она не сгорела – у нее что-то с сердцем стало. Упала, да и умерла на месте от сердечного приступа. Господь ее милосердно прибрал. А Ждановский, который спал у себя в квартире, за стенкой, задохнулся в дыму. Крепко спал, не чуял беды. Эх, вот жизнь!
