«С нее, дуры, станется!» – подумал он яростно. Если бы Марина и его сын оставались в Харбине, у него была бы хоть какая-то, хоть самая призрачная надежда отыскать их после окончания войны. Вышибут американцы гитлеровцев из Европы (Всеволод Юрьевич гнал от себя, словно кошмар, мысль о том, что вышибить их могут и советские войска), и тогда очень просто будет поехать в Марсель и сесть там на пароход, идущий в Китай. Ну, может быть, не очень просто, но вполне возможно. А вот если Марина сама потащилась в Союз и потащила за собой Павлика, дело плохо. Даже если они не в лагере, их черта с два отыщешь. Раньше, с теми связями, которые некогда имелись у Юрского, еще было бы возможно, а сейчас – нет.
Неужели придется проститься с надеждой найти сына?
«Погоди, погоди отчаиваться! – уговаривал себя Юрский. – Может быть… Всякое может быть! Ведь ты ничего не знал про сына, а потом вдруг узнал. Ты ничего не знал о том, где он может быть, а Инна выведала и сообщила это тебе, – резанула боль по сердцу, когда он вспомнил, как именно, когда именно
Разговаривая с Татьяной, Всеволод Юрьевич беспрестанно думал о своем сыне. Ну а она беспрестанно думала о дочери. И ждала ее домой каждый день.
Ждать пришлось долго. И вот…
С января сорок четвертого года радио Би-би-си (кое-кому все же удалось сохранить приемники, да и группы Resistance регулярно распространяли листовки с содержанием передач) много раз подряд повторяло: высадка союзников состоится, она не за горами. Будут бои на улицах городов, если есть возможность, уезжайте заблаговременно в деревню, в отдаленные от городов места, где вам будет легче пережить новый взрыв войны на французской территории. Запасайтесь всем, чем можно: топливом, керосином, свечами, водой, – вы можете быть надолго отрезаны от любой помощи. Остерегайтесь немцев – они станут еще злее и мстительнее…
Ле Буа англичан недолюбливали, но в их здравый смысл верили. Начали поговаривать об отъезде в Бургундию, в Мулян, однако Татьяна воспротивилась: не уедет, и все. Будет ждать Риту!
В конце концов Алекс повез в деревню родителей. Эвелина не хотела ехать, но согласилась ради спокойствия мужа, который к старости сделался таким паникером, что дальше некуда. С другой стороны – ну как тут не запаниковать, при такой-то жизни? Пока Алекса не было, Татьяна и Сазонов купили печурку с длинной трубой. Растопить ее в отличие от громоздких каминов и большой кухонной печи можно было чем угодно: дровишками, мелким углем, «мячиками» из сперва намоченных, потом высушенных газет (это была старинная эмигрантская премудрость, Татьяна, еще когда была замужем за Дмитрием Аксаковым, довольно часто ею пользовалась, если не было денег на уголь, такие «мячики» чудесно горят, медленно, не гаснут, и на них можно сготовить незамысловатую еду, например, сварить картошку). Впрочем, поскольку удалось раздобыть мелких дровишек, какие тогда употреблялись для запалки газогенераторных установок в автобусах, можно было надеяться, что до «эмигрантской растопки» дело все же не дойдет. В порыве хозяйственного рвения обзавелись они и лампами типа «пижон» (их употребляли в деревнях, если ночью надо пойти по хозяйству): такие лампы гореть могли много часов, а если падали – сами гасли. Усмотрел «пижонов» на прилавке Всеволод Юрьевич – и страшно гордился своей хозяйственностью.
Вернулся Алекс, покупки одобрил. Но пока жизнь особенно не менялась.
И вот настал июнь. Войска союзников наконец-то высадились между Брестом и Шербуром! Татьяна вспоминала пророчество Федора Лаврова: союзники ринутся в бой, лишь когда дела у русских станут идти чрезмерно хорошо и впереди им засветит близкая победа. Похоже, американцы и правда спохватились, что русским, пожалуй, тяжко будет одним нести лавровый венок с надписью: «Победители фашизма», – и ринулись им помогать, а заодно, елико возможно, и мешать взять под контроль всю Европу.
В Париже началось страшное время! Никогда так часто не убивали – просто на улицах, первых попавшихся людей. Фашисты распоясались окончательно – зверь подыхал и норовил отравить своим трупным ядом все вокруг. Было арестовано особенно много участников Resistance, и оставшиеся на свободе страшно беспокоились за жизнь тех, кто находился в заключении. Если до высадки союзников у них оставались какие-то шансы выжить, то теперь они почти наверняка были обречены на самое скорое уничтожение. В Париже ходили слухи, что все в городе заминировано (и мосты, и водопровод, и даже Нотр-Дам де Пари) и в любую минуту от города могут остаться одни развалины. Кто-то верил, кто-то не верил, однако позже выяснилось, что это была сущая правда.
Союзники, высадившись, долго топтались на месте, и единственным, что подогревало надежды парижан, были телефонные новости: набираешь INF[25] и слушаешь последние известия на французском языке (немцы то ли не знали про этот номер, то ли решили уже не тратить сил на всякую французскую ерунду). Лишь спустя два месяца после высадки американские войска вошли в Шартр – в ста километрах от Парижа.
Тогда началась настоящая паника – и среди парижан, и среди гитлеровцев.
Стало ясно, что боев в городе не избежать. Спасаться было уже поздно, кругом бои. Парижане начали запасаться продовольствием и углем для каминов и печей. Продуктовые лавки обчищали дочиста, а нового подвоза ждать было неоткуда. В квартире Ле Буа хранился некоторый запас муки, и манной крупы, и картошки, и сухарей, и твердого сыру, который мог лежать долго. Ну и вина, конечно, прекрасного «Le cep du oulin» («Лоза Муляна», один из лучших сортов бургундского).
И вот посреди паники и забот о хлебе насущном парижане внезапно осознали: да ведь это освобождение идет к ним, оно уже совсем близко! В городе словно бы некое внутреннее освещение включили. Все стали любезными, вернулась прежняя французская галантность, даже лица изменились, стали открытыми, люди друг с другом разговаривали. Погода стояла дивная, и от знаменитого французского азарта и куража, от желания показать немцам, мол, до вас и дела больше нет, на набережной Сены стала собираться масса народа. Внизу, там, где пришвартовывались суденышки, где с баржей сгружали уголь или щебень, надевали купальные костюмы, грелись на солнце. Дети играли, а некоторые отважные пловцы влезали на перила мостов и оттуда с гиканьем бросались в Сену, вызывая бурный восторг публики.
А между тем немецкие машины, набитые офицерами, все чаще проносились по набережной, не скрывая уже бегства…
Однажды утром Татьяна набрала INF – и услышала в трубке размеренный мужской голос: «Ici les Forces Francaises Interieures. Vous ecoutez les FFI! Это Французские Внутренние Силы. Вы слушаете FFI!» Она не поверила своим ушам: вещание вело Сопротивление! Звучали призывы к неповиновению и новости: американские войска и силы французского генерала Леклера быстрым маршем идут к Парижу… шведский консул Нордлинг ведет переговоры с Красным Крестом о том, чтобы из Компьеня не вывозили больше транспортов с заключенными резистантами в лагерь Бухенвальд…
