Варвары Савельевны пожаловаться было невозможно, а все же… нет, не объяснить, почему Ольге казалось, будто Варвара Савельевна расспрашивает о судьбе Ольгиной матери с оттенком некоего злорадства.
Глупости, конечно.
– А отец у тебя жив?
– Нет, он еще в Гражданскую погиб, – ответила Ольга так, как отвечала всем и всегда, не вдаваясь в детали, на чьей стороне сражался тогда Дмитрий Аксаков. От нее самой правду долго скрывали, но потом тетя Люба проговорилась, что он был, конечно, в рядах белых. То ли погиб, то ли бежал за границу – бог его ведает. Однако Ольга продолжала всем говорить, будто отец погиб. Вот еще, не хватало страдать за грехи человека, которого ты видела только совсем маленькой и даже не помнишь!
– А ты на кого похожа, на отца или на маму? – внезапно спросила Варвара Савельевна, вглядываясь в ее лицо.
– Говорят, на отца, – сказала Ольга. – Только глаза неизвестно в кого карие.
– Да, глаза у тебя и впрямь ни в мать, ни в отца, – согласилась Варвара Савельевна.
– Откуда вы знаете? – насторожилась Ольга.
– Так ведь ты сама сказала, что глаза неизвестно в кого, – пожала та плечами как ни в чем не бывало, но твердые губы чуть дрогнули в улыбке, и Ольга подумала, что хозяйка слишком хитра для нее и хорошо бы поскорей окрепнуть и отправиться домой.
Но все-таки как же она теперь… без документов?!
И вот произошло чудо. Мазуровские мальчишки, отличные пловцы, добрались до наполовину затонувшего парохода (он осел кормой на мелководье, а носовая часть торчала над водой) и пробрались по каютам. И в одной из них – конечно, это была каюта Серафимы Серафимовны! – нашли штук двадцать полуобгорелых, полуразмокших в воде солдатских и санитарных книжек. От некоторых остались вообще одни клочья, другие выглядели вполне прилично. И среди них были документы Ольги Аксаковой!
Она чуть не заплакала от радости, схватив несколько сшитых под бумажной обложкой желтых листков величиной в четверть школьной тетрадки. Паспорт остался в госпитале, она могла вернуть его только в обмен на эту книжку. Нет, ну правда, как бы Ольга восстановила ее? Новый военный билет солдату получить куда легче, чем документ вольнонаемному сотруднику!
Теперь на нее и других немногочисленных счастливчиков все смотрели с завистью.
Спасенные пассажиры и матросы «Александра Бородина» слегка оправились и стали искать способы покинуть Мазуровку. Светлана Федоровна добралась до железнодорожной станции и дозвонилась до Энска и Саратова. Из Энска было получено предписание отправить раненых в Камышин, а мобилизованному персоналу сопровождать их. Оставшимся в живых членам команды «Александра Бородина» надлежало вернуться в Энск. Светлана Федоровна сообщила, что почти ни у кого нет документов. Ей ответили, что на станции есть отделение милиции, где всем выпишут временные справки, удостоверяющие личность. В Камышине и Энске с этими справками нужно будет явиться в военкомат.
Светлана Федоровна только головой покачала, однако и ей, и всем другим ее товарищам по несчастью ничего не оставалось делать, как только приготовиться к военно-бюрократическим мытарствам.
Из Камышина обещали прислать узкоколейный состав для погрузки раненых. Разумней было бы перевезти их рекой, однако плавсредств сейчас свободных не было, кроме того, над Волгой беспрестанно шныряли «Юнкерсы» и «мессеры», которые бомбили и обстреливали все подряд. Сушей выходило спокойней… Назначено было время, к которому всех надлежало перевезти на станцию и ждать отправления. Ждать предстояло еще три дня, а люди между тем продолжали умирать, лишенные медикаментов, нуждающиеся в срочных операциях. Многие просто не смогли пережить потрясения, которое испытали, когда спасались с парохода. В самом деле – все силы ушли на спасение от смерти, однако на жизнь их уже не осталось.
Могил на кладбище Мазуровки прибавлялось с каждым днем. Хоронили и бойцов, и членов команды, и медсестер, которые были ранены, как на фронте…
Ольге пришлось подняться с постели и, превозмогая боль во всем теле (она сильно ушиблась о воду, когда сорвалась с борта), начать ухаживать за ранеными, переходя из хаты в хату. Как ни странно, она обнаружила много новых для себя лиц, которых не замечала на пароходе. Вроде Петра Славина, который жил у Варвары Савельевны. Ну да, на СТС, в каютах и трюмах, было слишком много народу, некая общая масса, а теперь остались только некоторые, они запоминались крепче, к ним Ольга привязывалась, привыкала. Странно было даже представить, что с этими людьми придется когда-нибудь расстаться!
Хозяйки, у которых поселили раненых, тоже относились к ним, как к родным.
– Не обижает тебя Варька? – как-то раз спросила Ольгу одна веселая, бойкая на язык бабенка, которая держала у себя в просторной хате аж пятерых раненых и истово ухаживала за ними с утра до ночи не покладая рук, в то время как ее подросшие дети трудились на огороде и в колхозных полях. Звали бабенку, как нарочно, Василиной – имя необычайно подходило к ее легкому нраву.
– Варвара-то Савельевна? – переспросила удивленная Ольга. – А почему бы ей меня обижать?
– Ну, она ваших, энских, не любит.
– Вот как? – еще больше изумилась Ольга. – А что, у вас часто кто-то из Энска бывает?
Учитывая, что Энск находился от Мазуровки верст этак за восемьсот, кабы не больше, это было странно.
– Да как-то занесло уполномоченных, – хихикнула Василина. – То есть они из Астрахани прибыли, но один из них родом из Энска оказался. Стоило Варьке про то узнать, как она его из хаты выгнала (он к ней на постой определился) и сказала, что ни за какие деньги больше никого из Энска к себе не возьмет, потому что город этот на дух не переносит. Якобы раньше там бывала, да ее крепко там обчистили, что называется, голой по миру пустили, ну и затаила она горькую обиду на весь ваш город на веки вечные. Тот уполномоченный ее милицией стращал и клялся, что заявление в НКВД на нее напишет, но с Варьки все как с гуся вода. Вот и мужик ее такой же был, пока его в лагеря не отправили.
– А, так муж ее… – Ольга понимающе кивнула, не договорив. – Вот оно что… А он жив?
– Да кто ж знает? – легко пожала плечами Василина. – Небось сообщили бы, коли помер бы, а может, и
