Осень на краю

службу сразу, отдавая им предпочтение перед штатскими милосердными сестрами.

И тотчас она покачала головой: нет, глупости... Она не уйдет из поезда, потому что теперь у нее столько обязанностей, с которыми вот так, враз, не распрощаешься. Особенно теперь, после того как слегла Елизавета Васильевна...

«Конечно, – снова взялась Варя за карандаш, – я уделяю внимание всем раненым, но на моем особенном попечении находятся двое: Митя и старшая милосердная сестра нашего поезда, Елизавета Васильевна Ковалевская. Когда мы эвакуировали тот госпиталь, германцы перешли в контрнаступление, последних раненых мы грузили уже под обстрелом...»

Варя принуждена была встать и сделать несколько шагов между полок вагона. До сих пор бьет дрожь при одном воспоминании, как рвались снаряды совсем рядом, машинист беспрестанно маневрировал, то трогая поезд с места и отходя на несколько сотен метров, то вновь подходя к точке погрузки, и каждый думал об одном: не разрушат снаряды железнодорожные пути, не окажется ли поезд вместе с сотнями беспомощных людей заперт в ловушке для того, чтобы сделаться в конце концов мишенью для меткого артиллериста?..

За год в санитарном поезде Варя много чего навидалась. Да и под обстрелом была не раз, но отчего-то именно та погрузка и тот обстрел запомнились особенным ужасом, который она испытала. Не потому ли, что в тот раз рядом были не просто раненые вообще, неизвестные ей люди, а два знакомых и дорогих человека?

Ну да, Митя по-прежнему дорог ей... Как друг, разумеется, как некогда близкий человек, как воспоминание о беззаботной, давно минувшей юности, наконец!

Простившись таким образом с молодостью, Варя почувствовала, что уже достаточно успокоилась, чтобы сесть, однако дрожащие пальцы с трудом удерживали карандаш, и почерк стал каким-то кривым, скособоченным.

«...и во время этого обстрела Елизавета Васильевна была ранена – тоже в ногу. На счастье, рана ее не так тяжела, однако кость перебита, и она вынуждена лежать, что при ее деятельной натуре нестерпимо. Однако не могу передать, какое облегчение я испытала, когда узнала, что ее жизнь вне опасности! Почти такова же была моя радость от встречи с Митей. Елизавета Васильевна дорога мне как сестра, поистине как старшая сестра, не только милосердная, но почти родная, хотя знаю я о ней очень мало и могу только предполагать, что раньше она жила в Энске. Есть у меня такое мнение, хотя она об этом никогда не говорит. А лишнего у нее не спросишь, такой уж она человек, что расскажет лишь о том, о чем захочет рассказать. Но однажды, когда мы с ней особенно доверительно разговорились и я упомянула, что сама из Энска, она стала расспрашивать о моей семье, о знакомых, и речь зашла о несчастной Марине Аверьяновой. И ты представляешь, что выяснилось тут? Оказывается, Елизавета Васильевна до призыва в армию служила в военном госпитале города Х., что на Амуре, – того самого Х., куда была направлена на поселение наша бедная Марина! И она даже знала ее, потому что была близко дружна с семьей, которая опекает Марину с самого первого дня ее прибытия в Х. Ну, тебе та семья столь же хорошо известна, как и мне: это Васильевы! Василий Васильевич был дружен с твоим отцом так же близко, как с моим. Все-таки мир удивительно тесен, правда? Как подумаешь об этом, уже не столь невероятным кажется, что именно наша санитарная бригада наткнулась на германский госпиталь, в котором находился раненый Митя Аксаков...»

Варя снова погрызла карандаш.

Наверное, пора заканчивать? О чем еще писать? Снова выражать огромную радость по поводу того, что Сашка наконец-то получит известие о муже?

И тут Варе пришло в голову: а то ли она делает, сообщая Саше о Дмитрии? Ведь, судя по всему, штабс- капитан Аксаков имел все возможности подавать о себе вести. До того момента, как был ранен на поле боя, само собой разумеется. Однако не подавал. Значит ли это, что между ним и Сашкой с первого дня свадьбы пролегла такая огромная трещина, что все попытки загладить ее кажутся бессмысленными и наивными?

Может быть, лучше Вариному письму остаться недописанным? Не лучше ли вообще разорвать его в клочья?

Нет, сердито подумала Варя, невозможно! Невозможно, потому что если Сашка однажды узнает, что Дмитрий и Варя несколько дней пробыли вместе, а Варя ничего не сообщила о том, она подумает Бог знает что. Черт знает что она подумает! Конечно, то же самое она может подумать и сейчас... но, как уже было сказано, пусть каждый понимает вещи согласно своей испорченности. А для Вари главное – что совесть у нее чиста и перед Сашкой, и перед Митей. И перед самой собой, что куда важней всего прочего!

И Варя торопливо дописала:

«Ну вот и все мои новости, дорогая Сашенька. Передавай привет всей твоей семье – милой тете Оле, и Шурке, и Константину Анатольевичу, а заодно – и Тамарочке Салтыковой. Попроси у нее прощения за то, что я не ответила на ее письмо – поверь, не слишком-то много времени оставляет война для переписки с подругами, едва-едва успеваешь черкнуть домой. Но тебе я написала потому, что событие – Митя Аксаков жив! – поистине того заслуживает. Я счастлива тем, что ты сейчас тоже счастлива. Крепко тебя целую, до встречи после войны! Твоя вечно подруга Варя Савельева».

Она с облегчением отшвырнула карандаш и торопливо сложила исписанный листок.

Ну почему Господь устроил нас такими несовершенными существами, что даже христианский долг выполнить для нас – почти невыносимая мука?

* * *

– Ну?! – пылко спросила Станислава Станиславовна. – И кто, кто же она?

– Не знаю, – передернул плечами Шурка. – Я же говорю, видел ее один-единственный раз. Какая-то темная история. Сойдя с конки, она зашла в тот самый дом на Спасской, куда я посылал вас. Помните?

Станислава Станиславовна чуть дрогнула соболиной бровью, что могло означать в равной степени и «да», и «нет». Шурку сейчас мало интересовало, «да» это или «нет»: намного важнее было, помнит ли милая корректорша, как она неожиданно, внезапно, вдруг приревновала репортера Русанова к той незнакомой девушке. Совершенно, заметьте себе, без причины приревновала! Это было одно из самых приятных воспоминаний последних дней, вообще-то переполненных событиями, но вспоминать о которых не доставляло никакого удовольствия. Нет, еще бальзам на душу Шурке пролили слезы Станиславы Станиславовны, которые та проливала в три ручья, высвобождая Шурку из зловонного мешка – там, в Андреевской ночлежке. С другой стороны, он прекрасно понимал, что точно так же она плакала бы от жалости, если бы на его месте оказался агент Охтин. Другое дело, что агент Охтин никогда в жизни не попал бы в такую мерзкую ситуацию!

Охтин, Охтин, агент Охтин... При этом имени Шуркины мысли переключились с самых приятнейших вещей на самые неприятнейшие. По-хорошему, конечно, следовало сообщить Охтину о том, что случилось в Сормове. Странная, страшная история! Необъяснимая. Очередное покушение на убийство репортера Русанова – третье за последние несколько дней. Но с чего? Неужели сейчас дело было только в том, что он разглядел одного из подстрекателей мятежа и пригрозил ему? А почему бы и нет? Почему бы и...

Нет! Нет, все-таки вчерашнее происшествие каким-то образом связано с двумя прошлыми попытками убить его. Эту связь Шурка ощущал всем существом своим. Во всех трех случаях имелось нечто совпадающее – присутствие милой девушки со светлыми волосами и ясными карими глазами. Она вошла в дом на Спасской – дом на Спасской упомянул потом седой солдат, предположительно Мурзик. Она мелькнула в Андреевской ночлежке – там, где Мурзик чуть не прикончил Шурку. Она появилась, как из-под земли, в Сормове, чтобы спасти его – правда, на сей раз не от Мурзика...

А почему нет? Если все же допустить, что Мурзик жив – это ведь не кто иной, как сормовский боевик по кличке товарищ Виктор! И, как всякий «товарищ», он не может не иметь отношения к бунтам народным, ведь у социалистов всякая, даже самая грязная и пакостная, заварушка не может не называться выступлением рабочего класса за свои права. Может быть, Шурка просто не видел его вчера и позавчера среди бешеной сормовской толпы? В то время как тот именно что подстрекал к его убийству...

Но если оживший Мурзик – злой гений, который жаждет смерти Шурки Русанова, то девушка – добрый ангел, которая спасает его.