Осень на краю

Почему? Не за тот же пятикопеечный билетик, в конце концов? Благодарность миллионократно превышает совершенный им добрый поступок. А почему Мурзик жаждет его смерти? Не за то же дурацкое собрание, с которого когда-то в панике бежал гимназист Шурка Русанов?

Можно было сколько угодно пожимать плечами, однако Шурка знал, вернее, чувствовал: ответ на вопрос, почему его вдруг начал преследовать воскресший товарищ Виктор, имеет отношение не только к прошлому, но и к настоящему. Может быть, вообще только к настоящему...

Он вздрогнул... – пальчики Станиславы Станиславовны мягко коснулись его пальцев.

– Что случилось? – шепнула она. – О чем вы задумались? Вы так глубоко задумались! Скажите мне, расскажите, может быть, я...

Ее чудные темные глаза были так близко, ее губы приоткрылись от волнения, и Шурка отчетливо вспомнил, что делала когда-то с его губами Клара Черкизова, от чего он тогда горел, пылал и плавился в пресловутом, стократно воспетом поэтами огне желания. Вот бы проделать то же самое с губами Станиславы Станиславовны! И чтобы снова гореть и плавиться – только вместе с ней...

И он уже приподнялся над стулом, даже подался вперед, чтобы немедленно начать осуществлять свою мечту, как вдруг за спиной распахнулась дверь и зычный голос швейцара Фукса возвестил:

– А, вот вы где, пан Русанов! Со Станиславой Станиславовной лясы точите! К вам пришли!

Да, у швейцара «Энского листка» Фукса было, было такое свойство: появляться клинически, катастрофически не вовремя. Он вламывался в любой кабинет именно тогда, когда там происходило нечто ответственное, требующее особой сосредоточенности, – редакционные летучки, конфиденциальные интервью или распределение гонораров. Именно поэтому люди несведущие поначалу думали (в их числе побывал какое-то время и Шурка Русанов), что Фукс – не подлинная фамилия швейцара, а его прозвище.[12] Тем паче актуальное, что он был тоже беженцем, как и Станислава Станиславовна, причем тоже из Варшавы (оттого и называл всех панами), квартиры и даже комнаты не имел, не снимал, а так и жил в швейцарской и спал на старом, засунутом туда за ненадобностью бильярдном столе. Таким образом, Фукс был не только швейцаром, но и ночным редакционным сторожем.

– Пришли? Ко мне? – сомнамбулически пробормотал Шурка, слепо нашаривая на столе гранки своего матерьяльчика о сахарных бунтах, которые (гранки, понятно, а не бунты!) он правил вместе со Станиславой Станиславовной. То есть с правки все и началось, ну а потом уже понеслось по воле волн, как тот знаменитый челн... – Кто ко мне пришел?

– А вот сей пан! – провозгласил Фукс, сторонясь.

И Шурка увидел высокого, несколько сутулого господина, при взгляде на которого у всякого возникало воспоминание о каком-то grand seigneur’е былых, баснословных времен всеобщего благородства, ныне, конечно, канувших в область глубоких преданий. Было что-то совершенно безошибочно актерское в его еще красивом, хотя и обрюзгшем, покрытом глубокими морщинами лице, в черной с проседью accroche-c?ur – завитке, пересекающем высокий лоб, в ярких глазах, почти спрятавшихся в морщинистых, набрякших веках, да и во всей его повадке. Он был одет в черное, и обыкновенный осенний пыльник гляделся на нем совершенно как бархатный плащ испанского гранда. И в манере носить одежду с видом почти вызывающе элегантным тоже чувствовался актер, и в звучном голосе, произнесшем самые простые слова:

– Вы меня не узнаете, господин Русанов? – с таким выражением, словно должен был произнести:

Узнали ль вы меня,
О юный репортер,
Семейства благородного
Никчемный отпрыск?

Ну да, это и был актер – бывший премьер и герой-любовник Николаевского театра, ныне подвизавшийся на ролях резонеров или благородных отцов, а порою и с блеском прокатывавший свой талант в ипостаси гениальных злодеев, – Яков Грачевский.

Шурка при виде Грачевского ощутил враз стыд и страх.

Стыд – оттого, что когда-то Грачевский был единственным свидетелем приснопамятного поцелуя Шурки Русанова с любовницей собственного отца. Страх – оттого, что тот же самый Грачевский оказался в одной компании с Шуркой, Альмавивой-Малининым, Мопсей Аверьяновой и Тамарой Салтыковой, когда их явились пичкать всякой террористической чепухой два товарища: Павел и Виктор. И появление Грачевского именно тогда, когда в новую, замечательную, можно сказать, светлую и радостную жизнь Шурки Русанова вдруг заглянул призрак чудовищного Мурзика (товарища Виктора тож), было воспринято молодым репортером как самое мрачное и пугающее пророчество судьбы.

– Мне бы вас на два слова, господин Русанов, – пробормотал Грачевский, прижимая к груди мятую черную шляпу, переминаясь с ноги на ногу и мгновенно преображаясь в курьера, явившегося наниматься на работу.

– Извольте-с, – пробормотал Шурка, неловко выбираясь из-за стола, – только где же? У нас в редакции свободного места не найдется, вот разве что...

– Оставайтесь здесь, – предложила Станислава Станиславовна. – Я как раз собиралась корректуры вычитанные по господам репортерам разнести и чаю в швейцарской выпить. Полчаса меня не будет, самое малое.

Шурка подумал, что, не появись Грачевский, он пил бы со Станиславой Станиславовной чай здесь, в кабинете, вдвоем и в упоении (в полном смысле слова!) своим счастьем. А теперь...

Но Шурку строго воспитывали отец и тетя Олимпиада Николаевна, поэтому он изобразил самое приветливое выражение на лице и сказал:

– Благоволите войти, господин Грачевский. Чем могу быть полезным?

И вдруг осенило – чем. Ну конечно, Грачевский ведь готовится к своему бенефису, афиши висят по всему городу! Наверняка он хочет, чтобы репортер Александр Русанов непременно на его бенефисе был, и не просто так был, а написал бы рецензию, да не простую рецензию, а хвалебную и панегирическую.

И до того Шурка своей мирной, обывательской, можно сказать, мещанской догадке обрадовался, что, чуть ли не обняв, втащил Грачевского в корректорскую, усадил, приказал Фуксу принести два стакана чаю с сахаром и радушно воззрился на гостя.

Грачевский какое-то время помалкивал, проводя пальцем по столу, потом тяжело сглотнул и, словно прорываясь сквозь какое-то препятствие, пробормотал, мученически глядя в глаза Шурке:

– Скажите, Русанов, вы уже видели товарища Виктора, или он «осчастливил» своим визитом пока что меня одного?

* * *

«Мариночка, здравствуй, моя дорогая девочка. Как ты там, как поживает твой сыночек? Холодная ли у вас выдалась осень? Наверное, на севере, в тундре, круглый год сугробы до небес и мороз трещит...»

Марина обреченно вздохнула. Раз пятьсот... ну, не пятьсот, а пятьдесят... да если даже всего пять – неужели трудно запомнить?! – она объясняла Олимпиаде Николаевне Русановой, что Х. находится не в тундре, а в тайге, что это не север, а даже, можно сказать, юг, ибо расположен город на географической широте Ялты, но Олимпиада Николаевна Понизовская, блаженненькая тетя Оля, по- прежнему пребывала в уверенности, что Х. находится где-то в Туруханском крае, куда ссылали всех политических со времен царя Гороха и до нынешних дней.

«Мы живем по-прежнему... по-прежнему неспокойно. Ложась спать, никогда не знаешь, что ждет тебя наутро, что и на сколько вздорожает – одно можно знать наверное: обязательно что-нибудь вздорожает, причем непомерно! – и за чем придется по полдня отстаивать очередь. Даже людям с деньгами приходится нелегко, а уж тем, кто победнее, и вовсе тяжко, и я порой диву даюсь, как некоторые люди вообще живут».

Под людьми с деньгами тетя Оля, конечно, имела в виду самих Русановых, которые разбогатели за счет «дорогой девочки Мариночки». Да, повезло им, что два года назад у Игнатия Тихоновича Аверьянова вдруг ум зашел за разум, не то сейчас принадлежали бы к тем «некоторым людям», которые вообще неведомо как живут... Вот Марина Аверьянова, например, именно к ним и принадлежит по милости папаши!

Спасибо, у тети Оли на сей раз хватило такта не развивать эту тему... а может быть, такт здесь вовсе ни при чем, она просто перескочила на другое со свойственным ей легкомыслием, вернее, безмыслием:

«Да, в очередях, конечно, проводишь очень много времени! Разумеется, все в нашем семействе как-то оказываются постоянно заняты – получается, мы с Даней только и есть две