стула. - Как ты туда попал? - А пошел ты... Новый тычок. - Откуда тачки берешь? Я помолчал. - Ну что, - спросил Яниев, - отелишься или будешь в молчанку играть? Магической силы во мне было на донышке. Но мент этот довел меня до белого каления. - Дайте мне бумагу, - сказал я, - напишу чистосердечное. Яниев протянул мне лист бумаги и ручку. Я быстро, стараясь, как мог, стал рисовать волыну. Рисунок был уже готов. - Ты чего рисуешь, падла! Я открыл рот, чтобы произнести заклинание, - и тут страшный удар по губам бросил меня наземь. Я только хрипел. - Говори! Ах суки поганые! Если бы я мог произнести хоть слово! Я бы вам такое сказал, что вы бы задницами стекла повыбивали! Я бы вас вместо подвесок на люстрах развесил! Я бы полковника в кошку превратил, а тебя, майор, - в мышь! - Да ты ж ему челюсть свернул! -сказал Осокин. - Ничего, я все правильно сделал, - усмехнулся Яниев. И поднял мой листок. - Ты посмотри, чего он нарисовал! Он бы нас этой штукой перестрелял! - Нарисованной? - Вот-вот, нарисованной. Он из нарисованного 'ствола' еще три месяца назад Леньку Хромого завалил. Да? Я сидел, придерживая скованными руками вывихнутую челюсть. - Кивай, сучий потрох, а то отбивную сделаю! - Слушай, его к врачу надо. - Он у меня к врачу не поедет! Он у меня тут слова не произнесет! Он как только слово произнесет, так мы все сразу в тараканов превратимся! Ты думаешь, он бандит? Он колдун! Челюсть мне, впрочем, вправили через три часа;тут же залепили рот липкой лентой, затянули сзади браслеты так, что я пальцем пошевелить не мог, и отвели в камеру. Меня отдали собровцам Головиченко, и те как следует избили меня напоследок, срывая на мне злость за все издевательства. Я лежал ничком и даже повернуться не мог от страшной боли; кажется, они отбили мне почки и почти наверняка сломали ребро. Положение мое было отчаянное. Я никогда в жизни не подозревал, что за последние три месяца я настолько завишу от языка. Маг, понимаете, это не сумасшедший или там поэт, который все свои чудесные картинки видит внутри себя; маг должен говорить. Я знал сотни заклинаний, чтобы выбраться из этого поганого места; я мог провалиться под небо или под землю, обернуться муравьем или здешним охранником, я мог велеть замкам в камере провернуться без всяких ключей или решеткам - превратиться в полиэтилен. Но для всего этого мне нужно было свободно болтать языком. В следующую секунду над полом задрожала туманная колонна, и из нее возник - Асмодей! Он был в одной из излюбленных им теперь женских личин: какой-то черноволосой и чернобровой дивой с ногами, растущими прямо от шеи. На нем было вечернее платье с высоким воротом. Впрочем, я его сразу, поганца, узнал: кто же еще просочится сюда сквозь камень? - Асмодей, родненький, - взмолился я глазами, - вытащи меня отсюда. - Хочешь отлеплю пластырь? Осведомился Асмодей. Я кивнул. - Ведь ты без языка колдовать не можешь, - уточнил Асмодей. Я энергично закивал: мол, сам знаю, что не могу. - Зато писать можешь, - сказал Асмодей, - на, подпиши. И развернул передо мной бумажку. Бумажка гласила: 'Настоящим нижеподписавшийся Шариф Ходжаев отдает душу дьяволу в обмен на услуги любого рода, которые ему будет угодно требовать, в течение семи лет, считая со дня подписания настоящего соглашения'. Это был уже не протокол о намерениях. Это был мой посмертный приговор. Или я дурак, чтобы этому Асмодею продавать вечность за семь лет? Я изловчился лягнуть проклятого беса. Теперь-то я был уверен, что бомбу в самолет пристроил никакой не Князь, а этот поганец собственной персоной. Научил я его техническим достижениям на свою голову.
* * *
Под вечер дверь камеры, в которой я сидел, отворилась, двое собровцев повели меня к Яниеву. Полковник сидел в кабинетике один. Меня привязали к стулу. Яниев разомкнул браслеты, проверил, хорошо ли залеплен мой рот, и положил передо мной чистый лист бумаги и ручку. - Только без фокусов, - строго сказал полковник. - Попробуешь отодрать ленту - яйца отрежу. Я сидел на стуле, оплывая от боли. Мне было плохо. Мне было хуже, чем живому цыпленку в кипящем супе. Хуже, чем медной монетке в растворе царской водки. Хуже, чем сахарной свекле в раструбе свеклоуборочного комбайна. Сахарная свекла едва расслышала Яниева. Но расслышала. Я кивнул. - Как ты научился колдовать? Мне снился сон. Я был масляным пятном. Яниев был растворителем. Мы повстречались, и наша взаимная встреча кончилась с результатом 1:0 в его пользу. - Пиши, сука! Я что-то промычал. Яниев поднял меня со стула, развернул и угостил кулаком в область солнечного сплетения. Я отлетел метра на два, закрыл глаза и подумал, что сейчас помру. Яниев рывком вздел меня на ноги. - Ты, падла, слышишь? Либо ты сейчас возьмешь ручку и будешь писать, как первоклашка, либо я тебе язык отрежу! Понял? Отрежу язык и выпущу на свободу, туда, где Князь и Горбун. Дошло? Я кивнул. - Или ты думаешь, против тебя свидетелей нет? Пожалуйста! И Яниев широким жестом распахнул дверь. Я вытаращил глаза. В комнату вошел... покойный Астафьев. А Яниев вежливо обратился к банкиру: - Семен Кириллович, вы подтверждаете свое заявление? - Да, - твердо ответил банкир, - этот человек вымогал у меня деньги, а потом увез-на свою дачу и пытал. 'И замочил', - мысленно прибавил я. - Вы не могли бы указать обстоятельства, при которых это произошло? - Он впервые явился в мой офис тринадцатого числа. Заявил, что его зовут Ходжа и что я должен заплатить сорок пять миллиардов, находящихся на расчетном счету фирмы, обслуживаемой нашим банком. Я отказался, потому что счет был арестован. Он настаивал, чтобы я заплатил. Я спросил: 'За что?', а он ответил: 'Ну хоть за страховку для тачки'. Представляете, едете вы на своей тачке и попадаете колесом в открытый канализационный люк. Я послал его подальше. - И что дальше? - В пять часов вечера я поехал домой. Я ехал по проспекту Вернадского в плотном потоке автомашин, и тут колесо моего 'вольво' попало в открытый люк. Я чудом остался жив. Яниев пододвинул мне бумажку, и я на бумажке написал: 'Да он бред несет. У его водителя глаза на затылке, а я виноват'. - У водителя глаза были не на затылке. Я сам видел, как крышка буквально сорвалась с люка, едва поверх него проехала предыдушая машина. 'Крыша' у него поехала, а не крышка', - написал я. - Он назначил мне встречу, о которой я предупредил РУОП. После встречи он увез меня на дачу. - Машину Аладдина остановили и обыскали: вас там не было. - Я там был, но он превратил меня в кота, - заявил Астафьев. - В белого. 'Меньше пить надо', - написал я. В следующую секунду Яниев наотмашь ударил меня по лицу. Потом схватил за грудки и зашептал: - Я все про тебя знаю, Аладдин. Я знаю, где ты книгу свою магическую взял. Кто тебя латыни учил. Откуда у тебя 'стволы' из воздуха. Ты думаешь, сумеешь отвертеться? Хочешь знать, что я с тобой сделаю? Под суд отдам. Думаешь поговорить на суде? Ошибаешься. Незадолго до суда ты получишь челюстно-лицевую травму, которая навсегда лишит тебя возможности вилять языком. Понял? И на суде ты будешь молчать и писать на бумажке, как сейчас, Аладдин. Или я очень ошибаюсь, Аладдин, или после того, как все увидят, что языка у тебя больше нет, против тебя даст показания не один Семен Астафьев... Мы их, конечно, причешем. Истории о том, как ты по воздуху летал и людей в белых котиков превращал, уберем. Зачем нам белые котики? Покажите мне такую статью УК, где указан срок за превращение человека в белого котика? Нету такой статьи в УК РФ. Но тебе и без белых котиков, Шариф, светит четвертак. А в зоне тебя, Шариф, настигнет малява . Князя или Горбуна. А, Шариф, чего ты больше боишься: нашего российского суда или князевой малявы? Яниев улыбался, как чеширский кот. Все так же улыбаясь, он сел за стол и настрочил . протокол. - Вот так-с! Белых котиков мы убрали, а вымогательство оставили. Подпишите, господин Астафьев. Господин Астьфьев подписал. - Теперь ты, Аладдин. Я наклоняюсь над протоколом. В следующую секунду бумага темнеет, и поверх накорябанных слов я вижу проступающие огненно-красным черты: 'Настоящим нижеподписавшийся Шариф Ходжаев отдает душу дьяволу...'. Я без колебаний подписываю бумажку и мысленно командую тому, кто надел личину покойного Астафьева: 'Освободи мне рот!' Пластырь сам отдирается от моих губ. Яниев с криком ужаса бросается ко мне, но поздно. Траектория его полета изменяется самым фантастическим образом. Когда Яниев делал первый шаг, это был рослый мужик в самом соку, ширококостный, круглолицый, настоящий спецназовец в возрасте. В прыжке он необыкновенно съеживается. Его ножки укорачиваются. На спине отрастает горб. Лихая десантная береточка превращается в шапочку с кисточкой. На пол шлепается настоящий карлик-кобольд из числа тех, с которыми я недельку назад беседовал на предмет поставок редких металлов в Западную Европу. Яниев поглядел на себя в полированную ножку стола и глухо, отчаянно завыл. Он даже забыл о моем существовании. Потом он оглянулся - и на лице его изобразилось изумление, когда он увидел, что, против ожидания, я ничего не сделал с заразой-банкиром, тот как стоял, так и стоит с благостной физиономией первоклашки. - Хочешь знать твою ошибку, Яниев? - сказал я. - Этот твой Головиченко мне показывал мой с дьяволом договор о намерениях, но ты не сообразил, что полного договора я так и не подписал. Астафьев - я его действительно превратил в белого котика. Но после этого его загрызла собака. Такая уж у него была судьба. Упрямый был человек, да и тот еще вор, между нами будь сказано. А эта тварь - тут я показал на благостную физиономию - приняла его вид, чтобы заставить меня подписать договор. Правда, Асмодей? Лже-Астафьев молча кивнул. Я повернулся, чтобы идти. Карлик на полу засуетился. Он подбежал к своему собственному табельному 'макару' и стал карабкаться через рукоять. Я понимал, что Яниеву на курок не нажать, усмехнулся и пошел
