фондовый рынок, отсутствие инфраструктуры, политический и валютный риски. - Помимо политического риска есть и другие причины низкой капитализации российских компаний. Какова ваша чистая прибыль в этом году? - Двадцать миллионов долларов. - А где двести двадцать миллионов, полученных от экспорта холодного проката, оцинкованного листа и слябов? - Наши партнеры обманули нас. Пропали вместе с деньгами. - Ваши партнеры обманывали вас на протяжении одиннадцати месяцев, не так ли? Они не оплачивали металл все это время, что не мешало вам продолжать поставки? Вполне понятная оплошность, если учесть, что ваш так называемый партнер, зарегистрированный, если не ошибаюсь, на острове Мэн, на 50% принадлежал лично вам, а на остальные 50% - председателю правления ВИРР-банка. В связи с чем половина денег, причитающихся вашему партнеру от западных импортеров, аккуратно переводилась им в швейцарский банк 'Гамбахер', где у вас тоже открыт счет. Тхаржевский надулся. - Если бы эти деньги, в три раза превосходящие вашу прибыль за этот год, пришли на завод, его капитализация была бы в три раза выше, вне зависимости от политического климата, не так ли? - Что вы хотите? - сказал Тхаржевский. - Вы забираете счета из ВИРРа и отдаете нам - раз. Вы продаете нам 23,7% - два. Вы уходите с поста гендиректора - три. Вы получаете билет в Швейцарию и позволение оставить в 'Гам-бахере' на личном счету два миллиона. - Никогда, - с достоинством вскричал Тхаржевский. - Один миллион. Тхаржевский стал задыхаться. - У вас есть двадцать четыре часа на 'да' или 'нет', - сказал Яниев. - Вон. Тхаржевский выскочил из кабинета с такой скоростью, будто за ним гнался призрак коммунизма.
* * *
Когда наш гость ушел, я уселся в кресло напротив Яниева, налил нам обоим по хрустальному мерзавчику и осведомился: - Может, ты объяснишь мне, что делаешь? - Ты недоволен? Я не выполняю условий договора? - Ты их выполняешь. Только я не понимаю, каким образом ты спасаешь Россию, отдавая ее в руки мелкого рэкетира и колдуна Шарифа Ходжа-ева. Ведь этим дело кончится, так? Полковник помолчал. - Так, - сказал он, - понимаешь, я долго думал, как разгрести эту кучу говна. Будь моя воля, я бы начал с того говна, которое воняет всех громче:с вас, бандитов. Но этого я не могу. И вот я решил, что будет правильно, если я вашими руками уберу всех остальных бандитов: в Думе, правительстве и в личных заповедниках гендиректоров, которые почему-то называются акционерными обществами. - А потом? - спросил я, и веселые чертики заиграли в моих глазах. - А потом будет совершенно неважно. Когда ты станешь главным, ты перестанешь быть бандитом, Ходжа. Тебе захочется, чтобы тебя любили. Ты не допустишь, чтобы твою страну разворовывали, как вороны помойку. Ты единственный, кто может уволить Тхаржевского и компанию, не рискуя потерять голову, и кто может дать ему кредит, не рискуя прогореть. - А через семь лет? Когда ты помрешь? Кого ты оставишь у власти? Диктатора Всея Руси Шарифа Ходжаева? - Ты не такой плохой человек, Шариф. Воспитание у тебя поганое, детдом да Афган. А так... думаю я, что большие колдуны - вообще неплохие люди. У Фауста лучшая репутация, чем у Ленина. А когда колдун хотел заняться политикой, вроде Герберта Авриланского, он же папа Сильвестр, получились неплохие результаты. - А правительство? - сказал я. - Что-то их еще на нашей дачке не было. Сами пожалуют, - отозвался Яниев.
* * *
Правительство действительно пожаловало само. Но не так, как ожидал Яниев. 13- го я проснулся в три часа ночи и резко сел в постели. Кто-то вогнал десантный нож в яремную вену сидящего у системы наблюдения часового и вырубил сигнализацию. Сделано это было профессионально и безупречно, однако исполнитель не мог предусмотреть одного обстоятельства: сознание часового было накоротко замкнуто с моим, и мгновенная боль в горле подбросила меня с кровати.В следующую секунду за оградой заливисто грохнуло: нападавшие метили в дом из гранатомета, и не из какого-нибудь там модного подстволь-ника, а из солидного 'шмеля'. Я едва успел прочитать заклинание - ВВ в гранате превратилось в безобидное химическое соединение, и востренькая железная болванка с грохотом и визгом рассадила стекло и покатилась по наборному паркету, но иного вреда не принесла. В тот же миг еще две гранаты разбили окна кухни. Нападавших было много, и стреляли они умело и нагло. Их было так много, что было ясно - это не бандиты. Это - первая буква греческого алфавита. Еще три гранаты поломали куст в саду и угрохали экран компьютера в кабинете Яниева. Мои проснувшиеся люди хватали автоматы и выбегали в сад. Мне надо было прекратить перестрелку между моими парнями и 'Альфой'. Мне надо было сделать это так, чтобы у тех, кто послал сюда этих лихих ребят, отбило всякую охоту к дальнейшему использованию греческого алфавита в общении с Шарифом Ходжаевым. Мне никак нельзя было попросту поотрывать головы горячим парням, строчащим из гранатометов, потому что в последнем случае их товарищи никогда бы не простили меня и моих знакомых вплоть до последнего рэкетира в подъезде. Я прочитал заклинание. Оно было сложным и длинным, и пока я его читал, мои ребята уже заняли оборонительные рубежи и автоматы запели со всех сторон, что твой Паваротти в магнитофоне. Потом вдруг очереди смолкли. Гранаты продолжали попадать в притихший дом, и на этот раз они взрывались в образцово-показательном режиме.Я наблюдал за происходящим с высоты где-то двухсот метров.В здании замелькали огни, что-то тревожно и страшно взвыло, из окна вывалился с автоматом в руках полуголый костлявый парень. Он пробежал несколько шагов, нарвался на гранату и разлетелся кровавыми сгустками в подернутые ледком лужи. Обстрел продолжался еще минут двадцать. Потом альфовцы посыпались во двор. Командир их застыл в недоумении. Вместо трехэтажной каменной дачи перед ним стояло приземистое бетонное строение двадцать на двадцать, сильно покореженное скверной погодой, возрастом и гранатами. Дул резкий, пронизывающий ветер, и, несмотря на три часа ночи, над зданием сквозь пелену тумана проглядывало солнце, тусклое и красное, словно в небесном светиле садились батарейки. Из песчаных гряд вокруг строеньица торчали засохшие стебли прошлогодних подсолнухов, и сбоку от входа сушились чьи-то портки. Там же, под портками, лежало два полуголых трупа. Командир их застыл в недоумении, а потом вспомнил о строгом наказе не обращать внимания на миражи и заорал: 'Вперед!' Альфовцы пронеслись сквозь здание, как кумулятивный снаряд сквозь стог сена. Они обыскали каждую комнату и выволокли во двор десяток растерянных неодетых парней, задравших руки по первому требованию. Командир проорал в рацию: - Девятый! Задание выполнено! Объект ликвидирован! Как поняли, девятый? Девятый не отзывался. В это время альфовцы выскочили к другой стороне здания, взглянули с обрыва, и комвзвода растерянно сказал: - Е-мое! Это же море! Вдалеке под ним, меж растрескавшихся причалов и набегающих белых барашков волн, покачивались старые боевые посудины - списанные корабли Тихоокеанской флотилии. Я покинул свой наблюдательный пост, спустился, зябко кутаясь, в кабинет и набрал телефон. Трубку взяли минуты через полторы. - Это Шариф Ходжаев, - сказал я, - хочу сообщить вам, что ребята ваши блестяще справились с заданием. - Кто? Что? - Они только что с безупречным мастерством взяли базу списанных боевых кораблей Л-1737, - сообщил я, - вернее, то, что осталось от базы. На том конце провода воцарилось озадаченное молчание. - Аладдин, - наконец выдохнул мой собеседник. - В следующий раз, - пояснил я, - это будет не списанная база на берегу Охотского моря. Это будет Белый дом в городе Вашингтоне. Или правительственная дача в Барвихе. Как вам понравится, если они возьмут ее, не обращая внимания на миражи? Трубка крякнула. Собеседник на том конце провода опомнился и заорал: - Ты еще у меня попляшешь, шаман вонючий! Мы твоим русалкам хвосты пообрываем! Мы их сзади трахнем! Мы твоих домовых к стенке поставим! Я повесил трубку и тут же согнулся напополам. Я бросился в ванную: меня вдруг вывернуло наизнанку. В ушах у меня шумело и хрюкало. Дверь ванной распахнулась - туда вбежали полковник и Сашка. - Шариф? Что с тобой? Тебя не ранило? Они подхватили меня на руки. - Нет, ничего, - пробормотал я, закрывая глаза. - Просто устал очень. Я потерял сознание раньше, чем они дотащили меня до постели. Вторая рота спецназовцев не оставила бы от нас в ту ночь ничего; но хозяева спецназа об этом не знали. Правительству понадобилось три дня, чтобы сделать выводы из отчета спецгруппы, с похвальной оперативностью привезенной в Москву на следующий же день. На утро четвертого дня ребята позвали меня на балкон. Я вышел и увидел, что в наш двор въезжает длинный и ухоженный, но далеко не новый 'мерседес'. 'Мерседес' остановился, и из него вылез человек в темном костюме и бордовом галстуке поверх вязаного жилета. У него было чуть плоско-ватое лицо, глубоко посаженные глаза и подбородок клинышком. Это был один из самых уважаемых людей в правительстве, дважды уходивший и дважды возвращавшийся; его не раз ругали коммунисты. Он никак не высказывался о демократах. Звали его Виктор Адашкевич. Адашкевич зябко повел плечами, с ног до головы смерил подскочивших к нему моих ребят и проследовал в дом. Любой из моих бугаев был на голову выше Адашкевича, и все-таки они неуловимо напоминали стайку плотвичек, шестерящих перед китом. Яниев встретил Адашкевича у двери гостиной. Я остался сидеть в покойном, кожей обитом кресле. - Очень приятно, Виктор Михайлович, что вы приехали к нам. - Я не приехал. Меня прислали, - отрезал Адашкевич, - почему-то было решено, что я - наилучшая фигура для переговоров. - А вы так не считаете? - Я не считаю, что с бандитами и шарлатанами вообще должны вестись переговоры. Я, из глубины кресла,
