обвинены в измене и расстреляны. Как и в 1937 — 1938 годах, когда громили резидентуры ИНО в различных странах, постарались не контрразведки противника, а свои, сидевшие на Лубянке. И было это не при Ежове, а уже при Берии. Здесь постарались и оставили свои подписи не только он, но и начальники ИНО Деканозов и Фитин. Перефразируя известную поговорку — били своих, очевидно, думая, что бояться будут другие. На Лубянке завели уголовное групповое дело № 20997 по обвинению Клётного А. Л. , Константинова В. М. , Ермакова Н. П. , Косухина Д. И. , Тармосина С. Е. , Добисова-Долина М. Е. , Калужского Е. М. и Шебеко И. И.
Александр Клётный в середине 1930-х работал переводчиком советского посольства в Токио. Язык он знал хорошо, замечаний и претензий по службе не имел. В 1935 году кончился срок командировки, и он должен был вернуться в Москву. Журба (Шебеко) сообщил в ИНО, что в Москву возвращается опытный переводчик, и рекомендовал взять его на работу в ИНО. Основания для такой рекомендации были, так как в Токио Журба привлекал его для работы с агентурой. Связь с основным источником резидентуры «Кротовым» также осуществлялась через него. Объяснялось это тем, что Журба хотя и кончил в 1925 году Восточный факультет Военной академии по японскому классу и много лет работал на Востоке и в Японии, но японским почти не владел. Письмо попало к Добисову, и так как переводчиков с японского не хватало, то он написал рапорт на имя Артузова с просьбой устроить Клётного в ИНО. Получив согласие начальства, он связался с Клётным через Наркоминдел. После беседы переводчику предложили заполнить анкеты. Никаких грехов за ним не было, рекомендации были хорошие, и в ИНО появился новый переводчик. Для начала ему поручили перевод документальных материалов, которые в фотокопиях поступали в Москву из Харбинской, Сеульской и Токийской резидентур. В частности, он переводил сводки штаба Квантунской армии о японской разведке в Приморье. Очевидно, в 1937-м он перешел на работу в Военную академию, заняв должность заведующего кафедрой японского языка. При этом он оставался неофициальным сотрудником ИНО как приходящий (внештатный) переводчик. В академии он и был арестован в конце 1938-го. Обвинение стандартное — если работал в Японии, то японский шпион.
Дальше все шло по накатанной колее — допросы, избиения, пытки и оговоры. Чтобы создать групповое дело, а это всегда поощрялось наркомвнудельским начальством, нужны были фамилии. Клётный, не выдержав пыток, называл тех, кого знал по Токио и по работе в ИНО. Возможно, он называл кого-то из Военной академии, но документальных доказательств у автора нет и высказывать какие-либо утверждения нет оснований. Только по его показаниям и было сфабриковано групповое дело. Обвинение — измена Родине, шпионаж и работа на японскую разведку. В общем, стандартное дело со стандартным обвинением. Таких дел в 1938-м и 1939-м в НКВД фабриковали десятки и сотни.
Изложение последующих событий дается по протоколам допросов арестованных по этому групповому делу. Писать об этом тяжело, но надо. Современному поколению, родившемуся и живущему в другой эпохе и в другое время, иногда полезно напомнить о том, в какое время и при каком строе жили их деды.
Первые фамилии прозвучали уже в допросе 13 декабря 1938 года. Вот выдержка из этого допроса: «… Следующим лицом, о котором я хочу сказать как о японском шпионе, является Гудзь (вторая фамилия — Гинце), бывший резидент ИНО в Японии, а затем сотрудник Разведупра. Впервые о Гудзе я узнал от Журбы во время его приезда в ноябре 1935 года в отпуск в Москву. Журба говорил, что Гудзь является близким родственником Артузова, бывшего начальника ИНО, и когда последний был переведен заместителем начальника Разведупра, он устроил командировку Гудзю в Японию. Со слов Журбы я понял, что Гудзь был в курсе всей его шпионской работы в Токио и старался выдвинуться как первая скрипка и перед японской разведкой в деле расширения дезинформационной сети, и перед начальством НКВД, стремясь выделить себя как организатора и прямого руководителя сети, добывающей „информацию“. Журба добился того, что еще до его возвращения в Токио Гудзь в январе 1936 года был откомандирован из Токио в Москву. После возвращения Гудзя в Москву я с ним встречался в Разведупре в кабинете Покладека. Услышав мою фамилию, он сам подошел ко мне и назвал себя, сказав, что он меня очень хорошо знает.
Вопрос. С какой стороны он вас знает?
Ответ. Я понял этот вопрос, я его иначе и понимать не мог, что я известен Гудзю как японский шпион. Обстановка моего знакомства с Гудзем заставляла меня сначала думать, что он устанавливал со мною связь, но в действительности связи по агентурной работе у нас не было, так как эта связь велась через Покладека. Но он, очевидно, был в курсе моей шпионской работы именно через Покладека. С Гудзем я еще раз встретился в Разведупре, если не ошибаюсь, в конце мая или в июне 1936 года. Гудзь спросил меня, приехал ли Андреев, и выразил желание привлечь его на работу в Разведупр. Я осторожно ответил, что Андреев получил распоряжение работать в НКВД, на что Гудзь подал реплику: «Ах, вот как» — и многозначительно посмотрел в сторону Покладека. После ареста Артузова я видел Гудзя в Разведупре в другом помещении. Он прошел мимо меня не здороваясь, по-видимому, опасаясь меня как лица, которому кое-что известно из его шпионской работы.
Вопрос. Какие разговоры у вас в это время были с Журбой?
Ответ. Особых разговоров шпионского характера в это время с Журбой не было, но следует отметить один разговор относительно Гинце, о котором я уже дал показания на одном из предыдущих допросов.
Вопрос. Гудзь — шпион?
Ответ. Со слов Журбы он мне известен как шпион, хотя непосредственно с ним связи не было. О причастности его к шпионажу я узнал тогда, когда Журба объяснил мне свои личные отношения с Гудзем, а именно то, что я уже показал на одном из предыдущих допросов.
Фамилии были названы, а для того времени, когда «чистосердечные призвания» или «признательные показания» были царицей доказательств, этого было достаточно, и следственная машина завертелась. Конечно, Клётный оговаривал всех, кого знал и с кем работал, и никаких конкретных доказательств, кроме его голословных заявлений, у следователей не было. А вот мнение самого Гудзя, которое он высказал через 60 лет: «Единственное, что в этих показаниях похоже на правду, это то, что Шебеко удалось добиться любыми средствами моего отзыва из Токио. В то время мне ничего об интриге Шебеко не было известно. И только когда я познакомился со следственным делом Шебеко в начале 1990-х годов, я узнал, что это было именно так».
Жизнь не всегда шла по заранее намеченной схеме. Фамилия Гудзя была названа в протоколе допроса Клётного. Казалось бы, чего проще: найти его домашний адрес и ночью приехать в воронке. Но он остался цел и даже не был арестован, продолжая водить пассажирский автобус по улицам Москвы. Так что иногда исключения из правил были и в то суровое время.
Очевидно, по показаниям Клётного из Токио отзывается Шебеко. После отзыва Гудзя в начале 1936-го он вновь становится резидентом и работает на этом посту три года, до марта 1939-го, благополучно избежав репрессий 1937 — 1938 годов. В связи с отзывом резидента основной источник Токийской резидентуры «Кротов» теряет связь с Москвой. 21 марта 1939-го арестовывают помощника начальника японского отделения Михаила Добисова. Но прежде чем начать его допрос, следствие решает еще раз допросить Клётного и удостовериться, не изменил ли он свои «правдивые» показания. Его допрашивали 27 марта. Под протоколом стояла подпись заместителя начальника ГУГБ Деканозова. Вот выдержка из допроса:
«Вопрос. Не оговариваете ли вы Журбу как японского агента?
Ответ. Нет, я его не оговариваю. Я твердо убежден, что Журба (Шебеко) является японским агентом.
Вопрос. Какие данные у вас утверждать, что Журба является японским агентом, если никто прямо вам об этом не говорил, так же как вы заявляете, сам Журба никогда с вами об этом не
