оценить акустические возможности лещадных плиток пола и острогласие здешнего эха. Но тут император обернулся и бросил на лету: - Илларион, береги табакерку-то! Она тебе еще сыщет пользу! Нежданно- негаданно. А ты, Шеврикука, шали-шали, но не забывай про санитарные нормы. И был таков. - Рады стараться, ваше императорское величество! - выкрикнул Шеврикука, выпятив грудь. Уже сидя и поднимая стопку, он спросил: - Это какие такие санитарные нормы? - А я откуда знаю. Сам думай, - сказал Илларион. - Тебе виднее. И государю виднее. Он, Павел Петрович, дотошный и умом не тупее матушки своей, забавницы, в догадках - меткий, иное дело - мечтатель, рыцарь и неудачник. - Я слышал, - сказал Шеврикука. - Бедный северный Гамлет. - Мало чего ты слышал! - осерчал вдруг на Шеврикуку Илларион. - От недальновидных людей. А он нас предупредил. И меня. И тебя. Илларион снова достал золотую табакерку, музыкой ее обрадовал пустоты туннеля, вмял в ноздри табак, не расчихался теперь, а словно бы растворил в себе сущность рыжих крошек, в задумчивости или в забытьи рассматривал крышку табакерки, рисунок, вытисненный на золоте ее. Пробормотал: - Нормы, значит, есть, какими тебе нельзя пренебрегать. Не лезть куда не надо. Тем более из-за прекрасных глаз. А ты горазд. Да, горазд... От синего поворота третья клеть... Четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши... - Что? Что? - взволновался Шеврикука. - Что ты бормочешь? Какая такая чаша? - А такая... - пропел Илларион сам себе, о Шеврикуке он будто бы опять забыл. - Она есть. - Откуда ты знаешь? - Откуда! Откуда! Будто Федька Тутомлин не ходил у меня в должниках. Будто он не проводил меня лабиринтом к своим кальянам! - А чем же открывается та чаша? - А бинокль? Про бинокль перламутровый ты забыл? Ты что? Ты что ко мне пристал? Что ты из меня выпытываешь? А ну брысь! - Илларион словно выходил из забытья. - Все. Кончили. Еще раз выпьем на посошок - и разошлись. А то вдруг он передумает рыться в Приорате в своих мальтийских реликвиях и возвратится. Будет во гневе. Это я от табака разнежился. Илларион защелкнул золотую табакерку, упрятал ее под плащом. Но снова со стороны замка послышались шаги. Эти были быстрые и тяжелые. Кто-то бежал. Бежал так, словно за ним кто-то другой гнался. Или другие. Освещенное место в туннеле бегун увидеть наверняка никак не ожидал и уж тем более не ожидал обнаружить здесь сосуды и закуски на раздвижном столике. То ли удивление, то ли желание проявить себя перед незнакомцами личностью бесстрашной или хотя бы мужественной заставило бегуна утишить скорость и перейти на пеший шаг. Но, похоже, его никто и не преследовал. Злые овчарки не лаяли. И из пищалей в спину не стреляли. Возле Иллариона и Шеврикуки бегун-ходок не остановился, не кивнул им, хотя бы на всякий случай, а последовал дальше, прибавив в движении. Это был моряк, на вид крепыш, покрупнее императора, в свежих клешах и матроске, в автомобильных очках, название корабля на ленточке бескозырки Шеврикука не успел прочитать. - Ни с какого он не корабля, - шепнул Илларион. - Александр Федорович... - Александр Федорович? - Он самый. Керенский. Интересно, он-то почему решил опять отправиться в бега? И кто его выпустил? Илларион с проявленным подозрением покосился на то самое место, откуда протискивалось в подземный ход косматое существо Ухо для Надзора. Камни там лежали плотно, свет из щелей не сочился, запахи чьего-либо дыхания или чьей-либо некошеной бороды оттуда не доходили. - Вот выйдет история, если наш матрос в парке или на пристани столкнется с императором, - Илларион позволил себе улыбнуться. - Бывали случаи? - спросил Шеврикука. - Все! Шеврикука! Все! - спохватился Илларион. - Пьем посошок и уходим! Наливай 'Тамбовскую губернскую' хоть в пивную кружку. И пошли. А то и с нами выйдет история. Теперь предписание императора было исполнено добросовестно и в соответствии с традициями прадеда, Петра Алексеевича. Стол и сиденья исчезли. Положив Шеврикуке руку на плечо, Илларион повлек его к нижнему выходу из туннеля, хотя именно там и могла произойти нежелательная встреча с императором. Ступая по наклону лещадных плит, Илларион стремительно говорил Шеврикуке о неспрошенном и необъявленном. Опять о Гликерии, о Бушмелеве, о Продольном, о Пузыре, о Пэрсте-Капсуле, о Любохвате, о Концебалове-Брожило, о Векке-Увеке, о змее Анаконде и его погонщиках, о Лихорадках с Блуждающим Нервом, о сгибнувшем домовом Петре Арсеньевиче. О многом сказанном Илларионом Шеврикука потом забыл, но кое о чем вспомнил. Позже ему стало казаться, что в туннеле Илларион ни слова и не произнес. А просто шел и постукивал ему по плечу пальцами. Этими-то постукиваниями, вполне вероятно, Илларион и вбивал, вминал в него разнообразные сведения и чувства, иные - полезные, иные - пустые, не будучи, возможно, уверенным в том, какие из них понадобятся Шеврикуке, а какие - нет. Некоторые из них поразили Шеврикуку. О них он и забыл в первую очередь. Как забывают поутру о смутном, испугавшем сне, не в силах отделаться от зряшно-дурных видений предпобудочной дремы. Потом и о них забывают... Вышли в темно-синюю сырость парка. Илларион снял руку с плеча Шеврикуки. Кабриолет из реквизита 'Мосфильма' стоял метрах в ста от Грота 'Эхо'. Кожаная фуражка шофера казалась застывшей. - А где же Александр Федорович? - обеспокоился Илларион. - Эдак и красные подоспеют... А-а-а... Вон они, вон! До чего же Александр Федорович беспечный! - Где они? Где? - зашептал Шеврикука. - Кто они? - Тише ты! Тише! Вон видишь - дуб. И фонарь. Уже за автомобилем, ближе к городским воротам и, наверное, по дороге к Приорату - земляному замку-игуменству Мальтийского рыцаря, на берегу озера, под дубом, в свете фонаря, облегчающего променады ночным гатчинцам, увиделись двое. Император держал в руках бескозырку и автомобильные очки, матрос замер перед ним - руки по швам (должны, убеждал себя Шеврикука, должны были балтийские клеши иметь швы). - Что там у них? - спросил Шеврикука. - Император отчитывает Александра Федоровича за нарушение формы и этикета. А после перейдет на государственные просчеты. Матрос принялся размахивать руками, потом затеребил волосы, будто был готов их истребить. - Оправдывается, - разъяснил Илларион. - Говорит, что народу до того знаком его облик, что он вынужден был накрыть голову бескозыркой, лишь бы укрыть бобрик. Лучше бы надел парик с косицей. Павла Петровича не разжалобишь. Очки он сейчас разнесет вдребезги. Странный этот Александр Федорович, знает, к чему все придет, а каждый раз несется объясняться с императором. Тянет его... Вот что, Шеврикука. Все. Поговорили. И все. Убывай. Убывай в Останкино. К своим санитарным нормам. - Конечно, конечно, - заспешил Шеврикука. Шеврикука резкое движение сделал, желая выразить Иллариону признательность и обнять его на прощание. Но Илларион, словно бы удивившись порыву гостя, отступил на шаг и руку вскинул, то ли отстраняя Шеврикуку, то ли отталкивая его. И холод увидел Шеврикука в глазах Иллариона, а возможно, и иронию. Не им, Шеврикукой, был занят сейчас Илларион. - Убывай, Шеврикука, убывай!
63
Шеврикука бранил себя, стоя в квартире пенсионеров Уткиных. Еще и обниматься полез. Обнаглел. Нечто лишнее находилось сейчас в его джинсах. При осмотре карманов Шеврикука добыл визитную карточку. Косматое Ухо для Надзора, ощупывая его на предмет изыскания оружия, вполне могло запустить ему в штаны прямоугольник лощеной бумаги. Текст был такой: 'Семен Камильевич Брадобреев. Генеральный директор увеселительного аттракциона 'Эхо' (Гатчинский дворец- музей) с выпуском императора Павла Петровича, графа Г. Г. Орлова, легендарного графа Ил. В., А. Ф. Керенского, Ж. Ж. Руссо и других любезных посетителям личностей. Двести четырнадцатый отопительный сезон. Заказы возможны предварительные'. Вот, значит, как. Хозяин Гатчинской мызы Григорий Григорьевич Орлов пожелал выписать в собеседники Жан Жака Руссо. Илларион - Брадобрея. Он - по причине меланхолии. А его, Шеврикуку, допустили от скуки? Да, было произнесено: отчасти и от скуки. Отчасти - из любопытства. Но настоящий ли Илларион принимал его, не развлекался ли с ним в замковом, некогда тайном ходе самозванец, личность поддельная? Были поводы у Шеврикуки для сомнений. Были. Для недоумений уж точно были. Во-первых, почему - Гатчина? С чего бы Иллариону усладу меланхолии вычерпывать в компании с Брадобреем именно в Гатчине, да еще и в наблюдениях за призраком императора Павла Петровича? (Почему призраком? Может, вовсе и не призраком?) Ну ладно, императора можно объяснить золотой табакеркой. Подвиг с табакеркой приписывался Константину Тутомлину. О чем в день смотрин дома на Покровке напомнил публике распорядитель действа Дударев. Но, как справедливо посчитал тогда Шеврикука, где один подвиг там десять легенд и двадцать героев. По легенде, преподнесенной Дударевым, Константин Петрович Тутомлин держал пари. Пообещал понюхать императорский табак. Ночью дежурил во дворце. Утром подошел к полотняной походной кровати спящего Павла. Взял его табакерку, зафыркал со смаком, приглашая государя проснуться. Естественно: высочайший крик, гнев. Проказник сказал, что вдохнуть табаку ему необходимо, дабы после восьми часов бдений отогнать сон: 'Я полагаю, что лучше провиниться перед этикетом, чем перед служебной обязанностью'. Последовало заключение императора: 'Ты совершенно прав, но так как эта табакерка мала для двоих, то возьми ее себе'. У рассказчика - Дударева - была корысть: все доблести и геройства приписать дому и роду Тутомлиных ради начальной аукционной цены. А Шеврикука знал о вертопрахе Константине. И по его беспристрастным представлениям Иллариону куда увлекательнее и привычнее было бы объявить пари вблизи капризов Павла и пари это непременно выиграть. Ну и что? Неужели, кроме Гатчины, нет у нас
