домовых, а в решительный поход пойти на них не отважатся. Тихо и намеками говорили о будто бы предъявленном Отродьями ультиматуме. Кому предъявленном? Неизвестно кому. Кому-то. Можно лишь предполагать кому. И якобы в этом ультиматуме Отродья требовали передать им некое достояние домовых, приобретенное и накопленное ими чуть ли не в столетиях. Иначе, мол, достояние будет отобрано силой и техническими средствами, а домовые опустятся на колени и станут мелкими услужниками Отродий. Что это за достояние такое, какие такие добро, или клады, или сокровища возжелали Отродья, домовые словно бы и не знали. Многие, возможно, и впрямь не знали. Но кто-то ведь знал. Ведь тот же Велизарий Аркадьевич наверняка знал. Хоть кое-что. Но помалкивал. 'Двадцать старцев, не скованных и не связанных...' - вспомнилось Шеврикуке. - '...Стережет змей огненный, а под змеем ключ семипудовый... На море на Окияне есть бел-горюч камень Алатырь. Под тем камнем сокрыта сила могучая, а силе нет конца... Двадцать старцев...' Чушь какая! Годится разве что для фольклорных сборников или антологий старинных диковин. Неспокойно было в те дни в Останкине. Но новые нападения не происходили, домовых пока не поднимали, не напрягали и не ставили под кочергу. А не связана ли атака Башни со всполошением в Доме Привидений и Призраков, подумалось Шеврикуке. Не повлияло ли всполошение на помыслы и действия Отродий? Опять Шеврикука пожелал возобновить тень Фруктова и отвести ее на лыжную базу. Шеврикука собрался было отправиться в жилище бакалейщика Куропятова, но тут в квартире пенсионеров Уткиных начались преобразования. И стены ее пропали, и будто бы исчез Землескреб, а Шеврикука оказался внутри сполохов северного сияния. Электрические разряды происходили в нем, сыпались искры, и нечто трещало. А потом Шеврикуку втянуло в лавину, снежную или песчаную, летящую из высей, закрутило и поволокло в пропасть. Он ослеп и оглох, не воспринимал никакие внешние шумы, но в нем существовал пронзительный, противный, разрывающий все звук, он оставался единственным ощущением жизни. Звук завершился визгом бензопилы, утих, стены возвратили квартире Уткиных, Землескреб стоял в Останкине. Возле Шеврикуки состоялось движение некой пластины, будто стальной или платиновой. Пластина двигалась то рывками, то перетекая с места на место, словно подчиняясь правилам компьютерной графики. Над пластиной угадывалась голова посетителя. Она была плоская и резкая, как лезвие. Но, может быть, голова эта примерещилась Шеврикуке. - В вас, Шеврикука, возникла потребность, - прозвучало металлическое. Пребывайте в готовности. Пластина вошла в стену, пропала, а в месте ее исчезновения на обоях остался рисунок, виденный Шеврикукой в музыкальной школе. Подчиняясь возникшему чувству, Шеврикука тут же отправился на кухню, горячей водой намочил тряпку и попробовал рисунок стереть. Обои были моющиеся, и рисунок исчез. 'Конечно, будем пребывать - чуть ли не с отвагой (или с вызовом?) пообещал кому-то Шеврикука. - Конечно, будем всегда в готовности!' Он задумался. Сообщить ли о явлении Белого Шума Пэрсту-Капсуле? Одно дело - лакированная карточка с золотым тиснением, адресованная товарищу Дудареву О. С., другое дело - физическое присутствие Белого Шума в Землескребе (физическое ли? метафизическое? или еще какое?). Кто бы ни был или кем бы ни состоял Пэрст-Капсула, посчитал Шеврикука, его надо оповестить. И оповестил. Пэрст-Капсула, найденный им, был жизнерадостен, хотел о чем-то рассказать Шеврикуке, возможно, о подруге, которой был намерен обзавестись или уже обзавелся, но, услышав о Белом Шуме, стал серьезным. - Принял к сведению, - сказал Пэрст-Капсула. - И что же, тебе придется покинуть наш дом? - спросил Шеврикука. - Не знаю. Еще не понял. Подумаю. Установлю. Я сам себе установление. - Ну и хорошо, - сказал Шеврикука. Он спустился из получердачья лифтом и вышел во двор. Тотчас же, будто подстерегали его в стриженых кустах барбариса, к Шеврикуке подбежали Колюня- Убогий и Ягупкин. В руке у Колюни-Убогого была бумажка, он ее Шеврикуке и вручил. - Уведомление, - сказал Ягупкин. - Мы посыльные. Велено передать. Тебе назначена встреча с Увещевателем. Где и во сколько - указано. - С малым Увещевателем? Или с очень большим? - Шеврикука хотел пошутить. Но шутка вышла неудачной. - С большим! - с трудом и будто страшась неминуемой немилости сильных, выговорил Колюня-Убогий. - А может, и с самим. С Великим. Так. Этого не хватало. Не только не призвали в подвал на экстренные посиделки, но еще и назначили беседу с Увещевателем! А может, оно и к лучшему? Но, впрочем, все зависело от того, кого нынче определили в большие Увещеватели. Шеврикука вздохнул. Предощущение заставило его взглянуть на небо. Над ним, над Останкином, над Москвой висел Пузырь. - Что это? - удивился Шеврикука. - Откуда? - Плюха какая-то, - сказал Ягупкин. - Обосновалась и не движется. Уже часа полтора. Пузырь был тот самый, что являлся Шеврикуке во сне. Как и во сне, он был исполинский, границ вроде бы не имел, но вроде бы имел и границы. Происходили преобразования его форм и свойств, при этом менялись и его цвета, и внешние - оболочные, и доступные созерцанию внутренние. То они были нежно-серые, то перламутрово-палевые, то бледно-фиолетовые, то тихо-бурые. И будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. В наблюдателях (а уже много зевак глазели на небо вблизи Шеврикуки, стояли среди них и Свержов, и давно не виденный Шеврикукой человекобык Бордюков) они вызывали то тихонравие и ожидание благ, то тревогу и нервический зуд. Остановился возле Шеврикуки проходивший к месту жительства после подвижнической торговли мороженым в Медведкове Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. Подъехал и Дударев, теперь уже в серой 'тойоте'. - Дредноут какой-то плавает, - сказал Крейсер Грозный. Потом, подумав, добавил: - Но народ не унывает! А не встала ли в Останкине и Всемирная Свеча, озаботился Шеврикука. Нет, Всемирная Свеча не встала. Внутри же Пузыря вспыхнули, замерцали таинственные, томящие душу огни, Пузырь словно бы потянулся, выгнул спину, как проснувшийся кот. И сразу успокоился, притих. - Но народ не унывает! - подтвердил Крейсер Грозный. Никто ему не возразил.
28
К Увещевателю Шеврикуке следовало отправляться в Китай-город, на Никольскую улицу. Он мог не спеша пройтись туда Первой Мещанской, Сретенкой и Лубянкой, но решил опуститься в глубины метрополитена. И вышло, что в Китай-городе оказался раньше предложенного. Посидел на скамейке возле первопечатника, разжевал плитку не раз спасавшего футболиста Добровольского от истощения шоколада 'Сникерс'. Услышал: за 'Детским миром' при входе в 'Савой' стреляли из 'Калашникова'. Известное дело. Приятного, несомненно, мало. Разборка скоро утихла. Шеврикука стал припоминать, есть ли у него знакомые домовые в 'Савое' или 'Детском мире'. Есть. В 'Детском мире' даже двое. Каково им нынче-то на бойких и кипящих местах? Хотя где теперь места тихо-мирные? К тому же всегда находились любители мест именно бузотерных. Шеврикуке самому захотелось заглянуть в 'Савой' и, коли знакомец его не дрыхнет и не схоронился от житейских безобразий в простенках, побеседовать с ним. Просто так, для естественного развития. Как им тут, в Белом городе? И как вообще нынче в Белом городе? Пузырь, нависший над Останкином, от первопечатника не был виден. Однако беседу в 'Савое' Шеврикука решил отменить. В следующий раз, пообещал себе. В следующий раз. Если этот следующий раз будет возможен. От Никольской предстояло передвигаться китайгородскими переулками и дворами, из Большого Черкасского Старопанским подойдя к Богоявленскому монастырю, в соборе которого хор Свешникова, пробивая звуком стены, разучивал теперь 'В низенькой светелке' на гастрольных языках, проникать в Ветошный ряд, затем блуждать (или заблуждать кого-то), петлять и то и дело отдаляться от Обиталища Чинов, хотя прямиком ходу до него было минуты две. Будто шпики какие-то тянулись за Шеврикукой. Нет, шпики, похоже, за ним не тянулись. Те, кому надо, о его путешествии знали. И все, у кого была на то нужда, знали, где местится Обиталище Чинов. Но из уважения к преданиям и легендарным случаям вызванному в Обиталище полагалось петлять, терять дорогу и даже прикидываться пьяным, неразумно и неведомо зачем забредшим в Китай-город. Алкашом Шеврикука стать не пожелал, пусть смирных качает, и петлять как следует не петлял, а все больше заходил в свежие лавки, преобразовавшие Никольскую улицу. Месяца два Шеврикука не бывал в Китай-городе, и какие тут нынче открывались ему перемены и оживления! Какие изобилия и роскошества во вчерашних конторах с замазанными белилами стеклами! Прямо Париж! Или даже Сингапур! Однако, предположил Шеврикука, не почувствуют ли себя среди этих изобилий и роскошеств останкинские жители именно в Сингапуре с четырьмя копейками в кармане? Впрочем, хорошо ли ему известно, какие у кого в Останкине карманы и какие в них могут обретаться капиталы? Естественно, нет. О карманах и капиталах своих подъездов он имел сведения. Но сведения эти покачивались на окраинах его интересов и в дело не употреблялись. А сейчас он отчего-то пожалел о своей всеостанкинской финансовой неосведомленности. 'Нет, нынче надо знать все наличности, сказал себе Шеврикука, выбираясь из ювелирного магазина в китайгородскую толчею. - И узнаю. Озадачу Радлугина'. А зачем? Зачем? И зачем именно теперь замысливать нечто? Ведь из Обиталища Чинов можно было и не выйти. Ну и что? Ну и что? И Шеврикука устремился к Обиталищу, голову и плечи выставив вперед, будто ему мешали идти зловредные течения воздуха, а он был намерен преодолеть их, ворваться в Обиталище, выкликнуть шаляпинским рыком: 'Бойцы есть?', всех разнести и навести порядок. Миновал бело-розовые палаты царского изографа Симона Ушакова, Биржу на Карунинской
