сплетни и преувеличения? - Нет, - сказала Дуняша. - Не преувеличения. Глаза ее снова были видны Шеврикуке. Они были сухи. - Оно не захлестнуло волнами Апартаменты? - Какие и захлестнуло. А наши... то есть Гликерии Андреевны... и те, что вокруг, пока нет... - Вас все это увлекает, возбуждает или вы готовы бежать? - Все, что наше, оно в нас. - Хорошо. В вас, - согласился Шеврикука. - Тот монстр, врывавшийся к вам при мне, но не обремененный тогда формой или, напротив, удрученный тем, что форма ему не возвращена, я предполагаю, кто это,- он не докучает вам? - Не говори о нем! Не называй его! - вскричала Дуняша. - Я никого не называю, - сказал Шеврикука. - Ты все назовешь. Ты для этого и пришла сюда. - Нет! Ты ошибаешься! Я никого не назову! ни о чемЯ ни о чем нене уполномочена сообщать! - Дуняша-Невзора говорила страстно и чуть ли не с подвижническим пафосом, будто ее склоняли уберечься от огня в раскольничьем скиту, а она была непреклонна, или будто ей грозили пытками, а она никого не намерена была выдать. - Тот монстр докучает вам? - проявлял настойчивость Шеврикука. - Он осаждает Гликерию и неволит ее? - Не спрашивай меня! Я не отвечу! - Ладно. Я все разведаю сам, - мрачно сказал Шеврикука. - Не надо было откликаться на мой вызов. Впрочем, и я хорош. Страсти оставили Дуняшу- Невзору. Похоже, рабфаковка-сударыня не отказалась бы и еще от одного фруктово-мороженого подношения. И похоже, она ждала от Шеврикуки заявлений или успокаивающих деклараций. - Я пошел, - сказал Шеврикука. - Счастливого бытия. И поклон Гликерии Андреевне. Он повернулся и двинулся было к парковым воротам, но Дуняша чуть ли не прыжок к нему совершила, пальцы ее обхватили руку Шеврикуки. Пальцы ее были горячие, она заговорила торопясь: - Шеврикука, голубчик ты мой, не обижайся! Не обижайся на нас! И на меня, грешную и лукавую, не обижайся! И на Гликерию Андреевну! Худо там, худо! Поверь, голубчик ты мой, Шеврикука!.. А теперь иди! Получив установление 'идти', Шеврикука остался стоять, а в путь - к содроганиям среды, амбиций и обстоятельств - отправилась Дуняша-Невзора. Минуты две Шеврикука смотрел ей вслед и, как ценитель, нередко увлекающийся, не мог не отметить, что сударыня, пусть и с вывертами, даже и в вывертах своих умеет показывать свои природные примечательности. И футболка, и юбка хорошо выявляли ее линии и возвышенности. Походка кариоки, видимо, показалась сейчас Дуняше неуместной, но все же кое-какие частности ее Дуняша проявила. 'Ба! А туфли-то у нее стоптанные!' расстроился Шеврикука. Впрочем, крупные ноги Дуняши, вспомнил он, всегда доставляли ей огорчения, утруждая и самую терпеливую обувь. Разговор с Дуняшей Шеврикуку хоть и раздосадовал, но не удивил. Шеврикука знал Дуняшу всякой. Сама ли она установила себе задачи (с ведома или без ведома Гликерии) или же именно Гликерия указала, как ей себя вести и что говорить, она, можно было предположить, выложила то, что намеревалась выложить. То есть почти ничего определенного. Но она кое-что дала Шеврикуке понять. Улыбчивого задора, какого следовало бы ожидать из-за наряда удачливо-спортивной энтузиастки предвоенных лет ('Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!..'), выказано не было, кроме как в словах о грядущем процветании Агентства, или Салона, или Студии на Покровке, а контрапунктом к наряду и облику ощущались в Дуняше напряжение и тревога. Может, и страх. Эти напряжение и тревога были в ней и естественными, и нарочитыми. Нарочитыми - по его, Шеврикуки, разумению. Возможно, он и ошибался. И был тем перед Дуняшей и Гликерией виноват. Но во всяком случае, книга А. Суворовой, якобы крайне необходимая читательнице из Апартаментов, была доверена любознательности Шеврикуки с очевидной охотой. Случалось, в куртизанки возводила Гликерию молва недоброжелателей и недоброжелательниц. Гликерия (при свидетельствах Шеврикуки) к шершавому шепоту этой молвы была холодна. 'Затворницы и куртизанки'. Даже если бы слово такое не произносилось и Гликерия имела видимые свободы, среди прочих и свободу передвижений, ее вполне могли упечь в затворницы. Шеврикуке были дадены намек и одно (коли намек правдив) из объяснений, почему Гликерия, посетив Землескреб, не давала о себе знать. Но будем считать - именно одно из возможных объяснений. О Чудовище-монстре, врывавшемся в присутствии Шеврикуки в Апартаменты и желавшем погубить Гликерию, Дуняша запретила говорить чуть ли не заклинающими вскриками. Но и в этом запрете для разумного была подсказка. Стало быть, монстр никуда не пропал и, скорее всего, усилился или даже укрепился в правах, а Гликерию осаждает и страшит. И под конец - выплеснуто: 'Худо там! Худо! Поверь!' Поверь! Призыв не напрасный! И нелишний. И было произнесено: 'Голубчик ты мой, Шеврикука!' Еще бы мгновение - и, не исключено, вырвалось бы: 'Заступник ты наш, Шеврикука! Спасатель ты наш родимый!' Но Дуняша, грешная и лукавая, знала, как и когда следует притушить фитиль. Да так, чтобы завтра он воспылал вновь. А затем и вовсе бы разгорелся. 'Но стоптанные туфли, стоптанные туфли... Каблуки-то малые, а туфли стоптанные... Стоптанными туфлями она ведь никак не могла лукавить...' подумал Шеврикука. И тут же явилось совсем косноумное: 'А у тебя бархатный бант развязался!' Что бы у них ни происходило и во что бы ни желали его сейчас вовлечь, ему, вне зависимости от всего, должно было непременно вызнать, какие нынче новости в усадьбе Тутомлиных на Покровке и на лыжной базе - месте летнего обитания призраков и привидений. Слишком отвлекли Шеврикуку в последние дни от всемирных дел останкинские частности и сидения с бумажками Петра Арсеньевича. Начать он решил с дома на Покровке.
60
'Как там было провозглашено на обложке 'Затворниц и куртизанок'?' подумал Шеврикука. Ради рыночных достижений под названием наверняка заслуженно научной работы А. Суворовой на глянце обложки как бы красными чернилами вывели слова: 'Эротика по-лакхнауски'. И ниже: 'Сексуальное востоковедение. 44 с половиной способа интеллектуальной любви'. И еще ниже: 'Пикантные огурцы'. Относительно пикантных огурцов Шеврикука не мог составить определенное мнение. Что же касается эротики и секса, подчас и именно ориентальных, они, несомненно, имели место в доме на Покровке. И случались там затворницы и куртизанки. Милейшие, а кто - и с острым соусом ехидств известные Москве. Но никто из них вроде бы не говорил на урду. Тем более с лакхнаускими сладкозвучиями... До сознания Шеврикуки дошло, что после визита в Китай-город, в Обиталище Чинов, и поездки трамваями в надеждах на целительное воздействие жидкостей к окраине Сокольнического парка он в Москве более не был, а тупел в Останкине. Да и профилакторий Малохола существовал от реалий московской жизни на отшибе. Экое обделенное движением бытия существование вел Шеврикука! Как он отстал в своих местнических ковыряниях от пленительно громкокипящей толкотни родимого города. Оттого его ошеломила и чуть ли не ввергла в сон Покровка. Он уже в Китай-городе на Никольской улице ощутил свою окраинную ограниченность. Но там он был в заводе винительного визита к Увещевателю, и воздействия городской среды его не портили. Теперь же от скоросозидательных переустройств Покровки, долгие годы служившей лишь проезжей магистралью, и он принялся зевать. Соней, как известно, Шеврикука не был, и внезапные зевоты всегда свидетельствовали о влияниях на его организм непредвиденных явлений природы. 'Меня это не касается, - постановил Шеврикука. - То есть сейчас не касается... Меня должен занимать дом Тутомлиных и все, с ним связанное. Более ничто. Дом Тутомлиных. Дом Гликерии. Дом Концебалова-Брожило. Дом Пелагеича. Дом негодяя Бушмелева. Дом, где мне обещаны паркетные работы. Москву я рассмотрю в созерцательные часы. Устрою прогулку с развлечениями и рассмотрю...' Именно дома Тутомлиных на вид никакие переустройства не коснулись. Не углядел Шеврикука на стенах здания и его флигелей эмблем концерна 'Анаконда'. И не наткнулся на вывески Агентства ли, Ателье ли, Студии ли ведьм, колдунов и привидений, в коем (в коей) ожидалась взаимоодобрительная практика с процветаниями Совокупеевой Александрин, Леночки Клементьевой, Гликерии, Дуняши-Невзоры и разных прочих (может, и Стиши с Веккой-Увекой? И кого предполагалось нанимать в колдуны и ведьмы?). Старосветски провинциальными оставались окна и двери памятника истории и культуры. Перед входами в дом не появились мраморные вымостки с зелеными мохнатыми коврами. В рамах окон деревяшки захолустья не заменили никелированными или серебряными пластинами, и двери дома в сравнениях с блеском улучшенных богатствами покровских офисно-купецких зданий, и озолоченных, и озеркаленных, и обрешеченных' выглядели совершенным убожеством. Какие уж тут концерны 'Анаконда', какие уж туг Тутомлины? Не селились ли тут прежде московские родичи помещицы Коробочки? К удивлению Шеврикуки, в доме еще проживали коммунальные граждане. Кто-то из дома, может, и съехал, но многие еще оставались. И реставраторы, похоже, в дом более не заглядывали. В нижних палатах Тутомлиных под Коробовыми и сомкнутыми сводами из белого камня располагались все те же мусор, грязь и свидетельства трапез и досугов забредавших в палаты москвичей и гостей столицы. На втором этаже в парадных залах, где Дударев устраивал смотрины здания, было пусто, сыро и печально. 'Да и начнутся ли здесь когда-либо паркетные работы?' - затосковал Шеврикука. И уж совсем было странно, что в доме нигде не меняли валюту. Создавалось впечатление, будто в высотах, и скорее всего в высотах именно вторых этажей, не все плодородные деньги были вложены в дружественно-приемные руки. А потому овсы и не взошли. Лишь на усадебных пространствах Тутомлиных между северным и западным флигелями дворовых служб Шеврикуке открылись следы произведенных работ. Была вырыта яма. И
