Синие точки
Ласковых девичьих глаз…
– Это все ты вынул у меня из головы? – почти шепотом спросила Варя.
– Ага!
– А череп у меня тоже такой противненький, как у того скелета, который нам отказались продавать не по безналичному расчету?
– Помнишь, ты тогда написала в жалобной книге, что «отказ продажи скелетов не по безналичному расчету можно назвать головотяпством», улыбаясь, сказал Устименко. – И требовала, чтобы я разрешил тебе довести твою кляузу до «логического конца».
– Ты все так помнишь?
– У меня отличная память.
– Но ты помнишь наизусть.
В подземной хирургии опять захлопали, было слышно, как Елена сказала:
– Товарищи легко– и тяжелораненые, наш концерт закончен!
– Ты спросила, не противненький ли у тебя череп? – не глядя на Варвару, осведомился Володя. – Нет, не противненький!
– Желтенький, как дынька?
– Нет, беленький…
С дрожащей улыбкой на губах она играла с ним в эту игру – лишь бы он не уходил. Что угодно – только бы он сидел тут.
– А это не неприлично, что ты копался в моих мозгах?
– Нет, не неприлично. Во всяком случае, я старался копаться как можно меньше!
– Но все-таки немножко полазил своими ручищами?
Только она одна во всем мире умела так разговаривать.
– Почему ты молчишь? – вдруг спросила Варвара. – Больше нам нельзя просто болтать. Я должна тебе на все ответить. И за все…
– Тебе нельзя сейчас! – быстро сказал он. – Ты еще больна. Варя! Ты будешь нервничать, и плакать, и…
– А ты думаешь, я каменная! – внезапно охрипнув, воскликнула она. Думаешь, мне не обидно? Как ты смеешь ни о чем меня не спрашивать? Взял и спрыгнул тогда с трамвая, взял и спрыгнул навсегда, взял и вычеркнул меня, да? Ведь я… ведь ты… ведь это же мучительно… Не смей уходить, слушай, я должна все сейчас тебе рассказать!
Но он не мог слушать, он не имел права слушать. Все-таки он был врачом. И железным командирским голосом, не громко, но так, что она поняла – иначе он тотчас же уйдет, – Устименко велел ей замолчать.
– Тебе же нельзя, Варя, – наклонившись к ее забинтованной голове, сказал он, – тебе нельзя, невозможно волноваться. Потом, когда ты поправишься, – мы потолкуем. А сейчас нельзя, это преступление – то, что я тебе позволяю.
– Я умру от говорения? – вдруг осведомилась она, и глаза ее заблестели. – Да? А теперь скажи: «Идиотка!» Помнишь, как ты говорил, когда я не понимала, чего хочет от всех нас твой великий Сеченов?
– Идиотка! – радостным шепотом сказал он.
– А еще что ты говорил?
– Мракобесы!
– Это свыше сил человеческих! – сказала она, бледнея. – Свыше сил, Володька! Погоди!
Несколько мгновений она молчала. И он сидел, склонившись к ней, – ждал. Он уже не смел ее останавливать.
– То, что происходит, – преступно, – быстро и четко зашептала она. Мне нет ни до чего никакого дела. Ни до твоих штук, ни до этого… жар-птицы. Мы одни с тобой во всем мире, мы одни! Я не понимаю, не знаю, не хочу больше думать. То, что случилось, – случилось, это – вздор! Но то, что мы теряем друг друга, – ужасно, это невозвратимо, Володя. Пойми, пожалуйста, пойми! Я знаю, ты тоже знаешь – мы приговариваем себя к безбрачию, потому что, как бы ни сложились наши жизни, мы будем одиноки, ужасно одиноки, ведь это же все невозможно без любви, это же не считается. Но годы, Володька, годы уйдут, жизнь будет дурацкой, глупой, как уже была, как есть, жизнь наполовину, на четверть, не настоящая. Ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь, ты еще не научился понимать, ты ведь до сих пор не окончательно взрослый. Подумай, вспомни, представь себе, дурачок, как ты мог взять меня с собой туда, за ту твою границу. Ведь ты же мог! Мог?
Он поднялся.
– Ты уходишь? – шепотом спросила она.
– Да, – ответил он. – Я завтра приду. Больше нам нельзя нынче говорить.
– Вытри мне, пожалуйста, нос, – попросила она, – я вся изревелась. Там, на тумбочке, платок…
Он вытер ей нос и ушел сутулясь, а Варвара подумала: «Нет, это не третий раз – третий будет совсем отдельно, не завтра, не здесь, может быть через много лет, когда мы состаримся. Впрочем, вряд ли!
