– Нет, я по другому поводу вас пригласила, – тихо произнесла докторша. – Мне, вернее не мне, а всем нам здесь нужен ваш совет, товарищ подполковник! Дело в том, что полковник Оганян говорила и из письма, которое мы тут получили, нам известно, что вы оперировали на легких…
«Из какого еще такого письма, – догадываясь, что письмо написала Вересова, и злясь на эту ее „деловитость“, подумал он. – Наверное, что-нибудь жалостное про калеку-врача…»
– Вы в вашем флоте много оперировали… – продолжала докторша.
– Не «во флоте», а «на флоте»! – совсем уже неумно поправил он Марию Павловну, понял это, но из упрямства все-таки разъяснил: – Не говорят «во флоте»! «На»!
– На! – растерянно повторила она. И заторопилась, видимо стыдясь его ничем не сдерживаемой злобы, его бестактных замечаний, стыдясь того, что он даже не пытается обуздать свое раздражение: – В общем, короче говоря, доктор, у нас тут лежит полковник Саранцев – вот снимки. Все сейчас хорошо, но мы думаем, что это не подлинное, не настоящее, вернее, ненадолго благополучие. Полковник Саранцев очень настрадался, неблагополучно у него с ногой, вообще поначалу наломали дров не слишком опытные товарищи. И вот мы хотели просить вас, Владимир Афанасьевич, поскольку вы под руководством Оганян и самого Харламова и лично сами…
– Понятно! – сказал Устименко, перелистывая историю болезни Саранцева А.Д. – Все понятно!
Он не очень слушал ее – докторшу, спрашивая сам себя: не благотворительность ли все это, не спектакль ли, устроенный для того, чтобы занять его работой, не результаты ли приезда Ашхен и Вериного жалостного письма? Но тут вдруг заметил свой голос, услышал свои отрывистые вопросы по поводу Саранцева и забыл о тех сомнениях, которыми только что мучился. Он узнал тот свой бывший голос, от которого сам отвык. Так он говорил, работая, капитану Шапиро, если тот что-то подробно, но неточно объяснял в деле, которое они делали сообща.
Но разве сейчас он работал?
Впрочем, все это не было важно, все свои сомнения он сейчас же забыл. Его завтрак и его какао принесли сюда, в ординаторскую, где он, угрюмо сбычившись, прослушал утреннюю «пятиминутку», после которой Мария Павловна, вновь быстро залившись румянцем, объявила, что она по поручению коллектива позволила себе пригласить доктора Устименку на консультацию к полковнику Саранцеву и Владимир Афанасьевич дал согласие…
«Дал согласие! Глупо!» – подумал Володя и настороженным взглядом проверил всех – не перемигиваются ли они, нет ли тут «заговора чуткости», не спектакль ли приготовлен для него?
Нет, ничего подозрительного он не заметил. Медведеобразный Николай Федорович закручивал самокрутку из знаменитого филичевого табака. Доктор Антонова писала в блокноте. Сестры деловито что-то выясняли у Заколдаева.
– Так что же? – благодушно осведомился Николай Федорович. – Сходим, подполковник, к Саранцеву? – Предупреждаю только, издерган он сильно и может вдруг нахамить…
– Пойдемте! – согласился Устименко.
Проклятая калошка костыля дважды оскользнулась, прежде чем он удобно ею уперся. Но никто здесь словно бы и не заметил этих его усилий. Потом они пошли по коридору – не раненый и врач, а два врача, неторопливо беседуя о своих профессиональных делах и о насущных нуждах госпиталя в нынешнюю пору…
– Это что еще за чучело? – изумленно осведомился голубоглазый Саранцев, когда Володя не без труда сел возле его койки на табуретку.
– Подполковник Устименко не чучело, а врач, – своим ворчащим медвежьим басом отрезал Николай Федорович. – Ведите себя прилично, Саранцев, и не обижайте людей, которые пришли к вам, чтобы…
– Меня не так уж легко обидеть! – перебил Устименко.
Разумеется, он мог за себя постоять! И постоял бы без всякого заступничества. Или уж настолько жалок он, что вызывает желание заступиться?
Минут через десять Николай Федорович ушел, и Володя остался один на один с маленьким, поджарым бритоголовым танкистом. Ясными, недобрыми, ястребиными глазами полковник все всматривался в своего нового врача, все как бы оценивал его, все решал какую-то задачку. И Володя помалкивал, куря в открытое окно маленькой палаты, за которым, как в те дни, в Заполярье, когда гудели в порту буксиры, сеял мелкий, длинный дождь.
– Ну? – наконец спросил полковник. – Долго молчать будешь, военврач?
– А мне спешить некуда, – ответил Устименко. – Я из пятой палаты, здесь же на этаже.
– Значит, для препровождения времени пришел?
– Все мы тут нервные, Саранцев, – сказал Володя. – Всем хреново.
Полковник вдруг раскипятился.
– А я ни на что не жалуюсь, – закричал он, сердито тараща глаза. – Я требую и настаиваю на выписке. Я здоров! Какого они тут черта разводят вокруг меня тонкую дипломатию? Ну, сидит пуля, ну и пусть сидит, коли-ежели она меня совершенно не беспокоит. И не с такими кусками железа в ливере люди живут. В костях даже, бывает, засядет – так не только живут, воюют неплохо, между прочим. А здешние – ни мычат ни телятся. Между собой на своей собачьей латыни, а я как пешка…
– Оперироваться надо! – сухо сказал Володя.
– Чего оперировать?
– Пулю вам надо извлечь.
– Это из ливера, что ли?
– Из легкого.
– Не буду! – угрюмо отозвался полковник. – Риск больно велик. Я тоже тут маленько грамотным стал,
