У себя в палате он долго и педантично перекладывал таблетки из кармана халата в конверт, потом отложил две, принял их, как положено человеку для легкого сна, а остальное запрятал подальше в ящик тумбочки. Когда настанет час, он разведет их в своей эмалированной кружке и выпьет…
Но, думая так, он уже понимал, что этот час не настанет.
«Медведь в очках! – подумал Володя, глядя на размывающегося после операции Николая Федоровича. – Как это мне раньше в голову не пришло. Впрочем, я не видел его раньше в очках».
Рядом размывалась голубая от усталости Мария Павловна. «И вовсе она не старая дева, – укоряя себя за свои прошлые мысли, решил Устименко. – Она просто измучена до крайности».
И сказал об этом погодя, наедине, Николаю Федоровичу.
Тот посопел, подумал и ответил сердито:
– У нее нолевая группа крови. Разбазаривает ее как может, а мне не уследить, я стар, одышка, иногда такая сонливость нападет – хоть караул кричи. Сама себе хозяйка, вытворяет, что в голову взбредет…
Они сидели вдвоем в ординаторской, за окном золотом сиял осенний погожий холодный день. Позевывая от усталости, «медведь в очках» произнес мечтательно:
– В такую погоду в лесу благодать!
Устименко улыбнулся: твое дело, конечно, медвежье! И вдруг представил себе этого старого доктора в лесу – оборотнем-медведем, идет: «скирлы-скирлы», на костыль опирается, радуется благодати, остро чувствует бегучие запахи осени, остановился вдруг на пригорке – смотрит в дальние дали, лесной хозяин.
– Чему это вы? – с интересом вглядываясь в Устименку, спросил старый доктор. – Чего веселитесь?
– Да так… Лес представился…
– Хорошее дело…
Он все еще смотрел на Володю, потом неожиданно прямо, даже грубо сказал:
– Я никогда не видел, как вы улыбаетесь.
И, словно смутившись, подтянул к себе поближе рентгеновские снимки голени майора Хатнюка, повертел один так и сяк, сердито буркнул:
– Ни черта не понимаю! Вы понимаете?
Глаза его остро следили за Володей. Все понимал этот старый оборотень в голени майора Хатнюка, чего тут было не понимать! И не голень его интересовала нынче, а этот свет в глазах подполковника медицинской службы Устименки, этот пропавший и вновь загоревшийся свет, эти совсем еще недавно пустые и вдруг вновь исполненные жизни глаза под мохнатыми ресницами…
– Так что же вы думаете?
Устименко заговорил. С ходу, после операции, где, как ему казалось, он командовал, после его, как ему казалось, удачи, после его указаний во время труднейшего извлечения пули почти из корня легкого – после всей той победы, которую впоследствии «медведь в очках» именовал «спаренной операцией», имея в виду спасение одновременно двух жизней – Устименки и Саранцева, – Володя уже не замечал, что над ним «работают». Мог ли он знать, что Николай Федорович не раз оперировал на легких и что указания Володи просто совпадали с тем, к чему он был готов заранее, но что он как бы слушался его, потому что полностью отдавал себе отчет в нынешнем дне искалеченного войной своего коллеги. И блеск в Володиных глазах, и этот легкий румянец возбуждения, и этот голос хирурга, а не раненого, – это все были результаты спаренной операции, маленькой хитрости, подготовленной ими всеми в этом далеком тыловом госпитале. Операция прошла успешно, дело было только за благополучным течением послеоперационного периода. Работа – вот что называлось благополучием для Устименки, завал дел, чтобы, как говорится, «не продохнуть»…
– Так, так, так! – все кивал и кивал в такт Володиным рассуждениям старый доктор. – Так, так, так!
И зевал лесной оборотень, ведь скучно же ему было слушать, да еще после операционного нелегкого дня, подробные Володины рацеи.
– Так, так. Остроумно, пожалуй!
На секунду Устименко растерялся: что тут остроумного? Но тотчас же сообразил – старый хирург устал ужасно, ничего толком не соображает, хочет спать, и пусть бы себе шел действительно.
– И верно, пойду! – со вздохом произнес «медведь в очках». – Пойду, черт дери, щец похлебаю да на боковую. А вы уж тут с Антоновой разберитесь, Хатнюк – ее больной. И еще попрошу, если не слишком вас затрудняю, насчет нашего Саранцева. Ночь ему трудная предстоит, доктор.
Доктор!
И вдруг вспомнился ему Черный Яр, знаменитый тамошний «аэроплан» и то утро, когда Богословский сказал ему: «доктор». Что ж, тогда все было куда легче и куда проще.
Вот теперь, если ты доктор, так поди-ка попляши!
Дверь за «медведем в очках» захлопнулась, Устименко сел за стол на место врача, покурил, подумал. Потом зашла Антонова – посоветоваться, потом заглянул, подмигнув ей, участник и даже инициатор заговора «чуткости» – доктор Заколдаев. Но никакого подмигивания доктор Антонова не заметила. Она просто-напросто забыла о заговоре и сердито спорила с этим подполковником по поводу его спокойного и даже чуть иронического отношения к стрептоциду как избавителю от всех решительно бед. Помедлив немножко, Заколдаев тоже забыл о заговоре и ввязался в спор, приняв целиком и полностью сторону Устименки и набросившись на Антонову с упреками по поводу вечной ее восторженности…
Так незаметно покончен был вопрос о заговоре, он просто всеми забылся, «рассосался», как выразился впоследствии о тех днях Николай Федорович.
В спорах миновал вечер, потом и ночь наступила.
Уговорив дежурившую нынче Антонову лечь спать основательно, Устименко отправился в далекую маленькую палату, к Саранцеву, где был нынче пост с опытной и толковой сестрой. Одним пальцем, не без
