наслушался. Пятьдесят процентов на пятьдесят, это, брат, себе дороже.
– Ну, а если без операции, все девяносто пять за то, что прихватит вас такое вторичное кровотечение, знаете, из которого никто уж не вытащит…
– Не врешь?
– Не вру.
– Ладно, можешь быть свободным, подполковник, до вечера. Думать стану.
Странное сочетание – голубые глаза и ястребиное выражение этих глаз танкиста – весь день тревожило Устименку. И про свои таблетки он просто-напросто забыл. Разумеется, не следовало пугать полковника вторичным кровотечением, но Саранцев не из пугливых. И можно ли не говорить всю правду в таких случаях? Ведь вот от лейтенанта Невилла скрыли правду…
В предвечерние, сумеречные, такие нестерпимо тоскливые в госпитале часы он забрался в ординаторскую и один опять занялся рентгеновскими снимками, опять медленно перелистал историю болезни и вновь надолго задумался, а потом, выкурив подряд две папироски, двинулся в палату Саранцева. Глаза его сурово поблескивали, и все лицо было исполнено выражения энергии и силы.
– Ну? – спросил он в дверях.
– Резолюция – отказать! – произнес полковник. – Исчерпан вопрос. Иди, подполковник, гулять. Можешь быть окончательно свободным.
– Пятьдесят процентов ваши – вранье! – сказал Володя, садясь и укладывая поудобнее костыль. – Ерунда! Риск, конечно, есть, но хочу я вам рассказать одну историю, а вы послушайте внимательно…
– Слезливое не рассказывай! – велел своим командирским тенорком полковник. – Вот если смешное, послушаю.
– Смешного не будет! – предупредил Устименко.
И рассказал про Лайонела Невилла все. Никогда он не был хорошим рассказчиком, военврач Устименко Владимир Афанасьевич, всегда рассказывал как-то чуть рвано, без плавности и переходов, не умея амортизировать, но здесь, именно в этом случае, пожалуй, иначе и нельзя было рассказывать…
И ЕЩЕ РАЗ ЛЕЙТЕНАНТ ЛАЙОНЕЛ НЕВИЛЛ
Дождь по-прежнему ровно и покойно шумел за открытым окном, когда в маленькую палату танкиста Саранцева Александра Даниловича как бы вошел и остался с ними втроем Лайонел Невилл, маленький англичанин, мальчик, ставший мужем, юноша, который понял все, когда слишком поздно было понимать. И теперь лейтенант со своими кудряшками на лбу, с твердой улыбкой на мальчишеских еще губах, давно мертвый пятый граф Невилл через посредство военврача Устименки как бы говорил мужицкому сыну Саранцеву: 'Бросьте, полковник, видите по мне, что оно значит – этот самый консервативный метод, когда дело идет о жизни нашей с вами. Не валяйте дурака, старина, слава вашему богу, что нет у вас Уорда и нет у вас дядюшки Торпентоу, дуйте на операционный стол, положитесь на то в вашем мире будущего, что я понял слишком поздно и среди чего вы имеете счастье пребывать
И еще раз просвистал над Володей холодный ветер той последней в жизни Невилла арктической ночи, и еще раз, закладывая виражи, прошли над «Пушкиным» английские истребители, и еще раз отдал он тете Поле корабельной стюардессе – ее оренбургский платок, когда наконец полковник Саранцев вздохнул и спросил:
– Значит, имеет смысл?
– Полный.
– Мне бы ее повидать, – вдруг шепотом произнес Саранцев и, наверное, от стыда, что говорит об этом, приспустил веки. Так ему было, видимо, легче, и он добавил: – В песне поется в какой-то, помнишь? «Жалко только чего-то там… солнышка на небе да любви на земле». Вот это – в точку. Я танкист, началось – у меня времени ни минуты не было, от нее – от теплой – из постели вынули. Помню – челка ее ко лбу припотела. Ты, военврач, попробуй, оторвись от такой на все годы. Теперь пишет челка моя, пишет, седая: выбрось свои глупости из головы. А мне смешно, честное слово, подполковник, смешно! Глупости! Вот освободите мне ливер от пули, я ей такие глупости напомню, обомрет!
Володя слушал, смотрел в черный, шуршащий дождем осенний госпитальный парк. Лайонел Невилл уже ушел от них в свою страну мертвых. Он не знал про глупости и про то, как припотела челка. И Володя вполне мог ничего этого не знать, и давно мертвый Лайонел мог бы не помочь полковнику Саранцеву, не вызови живой Устименко из небытия доктора Уорда и дядюшку Торпентоу. Оказывается, жизнь помогает жизни, и никому не дано право самовольно покидать эту вечно живую жизнь…
В ординаторской он спросил у Марии Павловны, что за письмо они получили. Письмо было действительно от Веры – короткое и деловое. Назвав здешних врачей «дорогие товарищи», она писала им, что угнетенное состояние подполковника Устименки, о котором ей известно, связано, конечно, с тем, что он никак не работает, а он принадлежит к тем людям, которые, не работая, не могут жить. А дальше коротко и опять-таки очень деловито, без единого лишнего слова и без всякого приукрашательства, перечислялось, чем и в чем как консультант он мог бы помочь госпиталю. Красным карандашом было подчеркнуто: «операции на легких». И ссылка на «самого» Харламова и на Ашхен.
– Это кто подчеркнул? – спросил Устименко.
– Николай Федорович, – вздрогнув от начальнического голоса Устименки, ответила Мария Павловна. – После беседы с полковником Оганян, когда в тупик зашли, – он и подчеркнул.
Володя едва заметно улыбнулся: эта маленькая докторша любила такие выражения, как «катастрофа», «его ждет гибель», «мы в тупике». И тоном выше: «дороги науки», «скальпель победил смерть», «человеческий разум все может!»
И вдруг Устименке стало совестно. Он ведь тоже когда-то что-то провозгласил тетке Аглае насчет разума – ночью за едой. Что-то совершенно патетическое и сногсшибательное…
– Что же Саранцев? – спросила Мария Павловна. По выражению ее лица, она спрашивала второй раз – наверное, он так задумался, что не слышал ее слов. – Вы говорили с ним, Владимир Афанасьевич?
– Да, говорил, – совершенно спокойно и вежливо ответил Володя. – Он будет оперироваться, Мария Павловна. И я бы на месте Николая Федоровича операцию не откладывал…
