'Повернуться к нему или не повернуться? – думал Шеремет. – Если я повернусь к нему, то буду спиной к командующему. А если не повернусь, тоже будет плохо, Э, да что там, все равно хуже не бывает'.
– Почему вы так топали ногами на Варварушкину? – спросил командующий.
– И насчет бани доложите подробно, для чего это вы все затеяли! – сказал Петров.
Вопросы посыпались на него градом. Он не успевал отвечать. И каждый его ответ сопровождался репликами, от которых у него подкашивались ноги. Он уже не понимал, кто бросает эти уничтожающие реплики, он только поводил своей большой головой, и тупой, тяжелый страх все больше и больше сковывал его жирное тело.
'Надо молчать, – решил он, – пусть будет что будет. Надо молчать и надо бояться.
Начальство любит, чтобы его боялись'.
По и здесь он ошибся: это он любил, чтобы его боялись, чтобы хоть немножко трепетали, входя к нему в кабинет, а они – ни командующий, ни Петров – терпеть не могли испуганных подчиненных. Одно дело, если человек осознал свою неправоту, понял, что ошибся, совсем другое дело, если он просто боится. И так как Шеремет боялся – он стал им обоим неприятен.
Поэтому, переглянувшись, они оба сурово помолчали, и погодя командующий сказал Шеремету, что тот может быть свободен.
– Есть! – ответил Шеремет.
– Доложите начсанупру флота, – сказал командующий, – что я накладываю на вас взыскание и прошу генерала мне позвонить, как только он прибудет из города.
– Есть! – повторил Шеремет, еще не понимая сути слов командующего, но уже чувствуя на спине холодок и все еще не уходя.
– Так вот – можете быть свободным! – еще раз произнес командующий и кивнул.
Петров тоже кивнул и отвернулся.
'Плохо! – подумал Шеремет. – Но не слишком. Могло быть хуже. Впрочем, ничего особенного: маленько перестарался, но ведь я хотел сделать как лучше. Ну что же – ошибся: если бы я был командующим, мне бы лично нравилось, что мне так подготовили баню.
Должен же быт командующего, отношение к нему, чуткость, – должно же это все отличаться от того, как мы все относимся к рядовым летчикам. Ах, глупость какая, надо же так не угадать…'
Из кабинета он вышел еще бодрясь, но на лестнице вдруг совсем испугался – до того, что заныло под ложечкой: 'Накладываю взыскание, пусть позвонит генерал!' Для чего звонить генералу? Для какого-то особого разговора? Для секретного? Может быть, они еще чего-нибудь проведали?
И ему вдруг припомнился недавний и громкий скандал в терапевтическом отделении госпиталя, когда он, Шеремет, приказал очистить палату для заболевшего гриппом нужного и полезного майора из интендантства. Вспомнился капитан-фронтовик, пожилой человек, в прошлом директор сельской школы, заболевший на переднем крае острым суставным ревматизмом, и вспомнились все те слова, которые произнес тогда этот капитан. Капитан был прав во всем, но Шеремет страшно обиделся, потому что решил для себя (так было. удобнее), что интендантский майор нужен вовсе не ему самому лично, а нужен госпиталям. В какой-то мере это было верно, но только в малой мере, и теперь Шеремету показалось, что и командующий и Петров знают все то, что тогда сказал капитан. Так как сам Шеремет вечерами, на досуге не раз занимался писанием рапортов и докладных записок, попахивающих доносами, то и про других людей он всегда думал, что они тайно пишут 'на него'. И теперь. он твердо решил, что на него 'много написано писанины' и что он пропал. Конечно, пишут все – Левин, и этот капитан, и Варварушкина, и разные другие, нe все ли равно кто, когда теперь все вдруг зашаталось, завтрашний день стал сомнительным, а о послезавтрашнем не стоит даже и думать. Произошло нечто ужасное, остановить ничего немыслимо, начсан полковник Шеремет сейчас, может быть, вовсе и не начсан и даже не полковник, он – просто Шеремет, а просто Шеремет, без звания и должности, – это пар, ноль, ничто. Разумеется, он – врач, но кого он лечил в последний раз и когда, кто знает врача Шеремета? Никто. Его знали как начальника врачей – вот и все, как заведующего, и иногда он еще читал лекции – он ведь хороший общественник и лекции читал недурно, – что-то о гигиене на производстве, об охране материнства и младенчества… Но какое это имеет теперь значение?
Раскуривая на ветру папиросу, он вдруг заметил, что его большие, крепкие руки дрожат. И вкус папиросы – хорошей, высшего сорта папиросы – показался ему неприятным, словно попахивало горелой тряпкой.
Возле госпиталя он встретил Баркана и обрадовался ему.
Левин был врагом Баркана, и Левин был врагом Шеремета. Сейчас Шеремет обязан был объединить вокруг себя всех недругов Александра Марковича. Левин погубил Шеремета и несомненно готовился к тому, чтобы погубить Баркана. И, стараясь говорить спокойно, даже несколько иронически, Шеремет поведал Баркану всю историю про баню и про то, что сказали командующий и Петров.
– Это все? – жестко спросил Баркан.
– Все! – ответил Шеремет.
– Плохо! – произнес Баркан.
– Что, собственно, плохо?
– Скверная история! – неприязненным голосом произнес Баркан.-Я не поклонник Левина, но вы попали в скверную историю. Левин тяжелый человек, но, знаете, я не могу вам выразить сочувствия, товарищ полковник.
Он помолчал и коротко вздохнул:
–: Может быть потому, что у меня тоже тяжелый характер?
Потом, козырнув, скрылся в темноте. А Шеремет шагал к себе и думал: 'Блокируется!
Понимает, что Шеремет уже не Шеремет. То есть Шеремет еще Шеремет, но он уже не полковник Шеремет, не прежний Шеремет…'
