— Я на кабеле без защиты работал, — тихо произнес Сапежников, — под током, и вот понимающий человек сапоги монтерские мне подбросил. А сам не показался.
— Выходит, антифашист какой-нибудь.
— А что ему прятаться? Они теперь тут главные люди, местная власть.
— Ну, значит, кто-то из жильцов соображающий, — стукнуло бы тебя насмерть током, опять сколько время без света обходиться. Не сочувствие простой расчет.
— Когда свет в домах загорелся, — задумчиво произнес Сапежников, вышел я из трансформаторной будки, гляжу — что такое? Люди. Раньше прятались, а тут прямо толпа.
— Вот ты бы им на месте митинг устроил, разъяснил нашу политику по отношению к мирному населению.
— А чего объяснять, свет горит, — значит, все им теперь ясно!
— Ясно! А сапоги тайком подбросили.
— Интересно мне: кто?
— Размер мужской, — значит, не дама. Не за голубые твои глаза. Только, спрашивается, почему без снаряжения работал, собой рисковал?
— Так, быстрее хотелось.
— Кокнуло бы током. Тоже нашелся, жизнь за удовольствие фрицам отдать. Были бойцы, которые собой амбразуру затыкали. Высшая сознательность. А это у тебя от безответственности.
— Война кончилась, зачем же людей в затемнении держать, в темноте…
Сапер Дзюба, сильный, широкоплечий, томился здесь в безделье. Всю войну он провел с лопатой, топором на оборонительных полосах, работая так же, как и до войны работал на различных стройках. А теперь вот, когда война кончилась и его зачислили в Особое подразделение, где он пока не получал никаких заданий, томительная тоска овладела им.
Часто его можно было видеть на соседней улице, где мужское население по распоряжению местных властей занималось разборкой развалин.
Дзюба сидел неподвижно на поверженном куске кирпичной кладки у разбитого бомбой здания, пристально и мрачно наблюдая, как работают люди в удушливой пыли, и только его толстые жесткие пальцы непроизвольно шевелились. Он ходил туда каждый день, словно по приказу.
Возвращался еще более мрачный, ел нехотя.
— Ты что не кусаешь? Зубы болят?
— Душа не просит.
— А брюхо?
— Я ему не служащий.
— Про саперов слух ходил: взвод может ротную норму одолеть по приему пищи. Едоки!
— А ты вынь столько грунта, сколько сапер вынимал, да помахай также топором. Тогда скажи, натощак осилишь или нет.
— Теперь тебе отдых. Можешь маникюр сделать для красоты.
— Дома в строителях дефицит. Кто людям жилье даст? Мы. А меня вот в Берлине содержат на полном казенном иждивении.
— В германской столице проживаем! За такой адрес жизнь клали.
— Кровельный материал у них больше черепица, — задумчиво произнес Дзюба, — стропила, пропитанные, безызносные, и раствор крепкий, излом не по шву, а по кирпичу, хотя он тоже основательный, каленый, аж звенит.
— Еще чего скажешь?
— Про них? А вот подпочвенные воды здесь высокие, а подвальные помещения сухие, — значит, изоляцию особую кладут — гидроустойчивую.
— Смотри, какие слова знаешь. — И Лунников рассмеялся. — А я думал, ты их за войну позабыл.
— А кто вам доты строил, где вы отсиживались в сухости и безопасности? Не проложи сапер с умом гидроизоляцию, мокнуть вам в них, как в дренажной яме.
— Я в твоих дотах не отсиживался. Комфорта такого разведбату не положено.
Ладный, подвижной, с яркими, живыми, медного цвета глазами, Лунников отличался от всех своим весельем, легким характером, умением общаться с местным населением.
— А что особенного? Нет ничего такого особенного. Я к немцам за войну привык. Берешь 'языка', ну, пока доставишь, угадываешь, что за личность. Раз взял, значит, он тебе по закону пленный. Обязан вести себя с ним как представитель державы, чтобы сразу по мозгам ударить: мы — не вы. Попадались иногда ничего, надо думать, из трудящихся. Такому и закурить дашь и даже всю пачку в карман сунешь за послушное поведение. Были и такие, что до отправки в тыл проведывать ходил. Говорю охране: 'Мой фриц тут у вас — пришел на свидание, поскольку соскучился. Я ему вроде крестного'. Ну, передачу из сухого пайка принесу. Расчувствуется, иногда такое скажет, что при допросе утаил. На 'языка' надо ходить без злости. Хладнокровно. Санитарку не вызовешь, чтобы его как на 'скорой помощи' в санбат. Надо так его обеспечить, чтобы он при всем том ногами мог действовать, а не на себе его тащить.
— Смотри, какой ты с ними деликатный. А сколько раз тебя самого на волокуше от них вытаскивали, как говорится, в крови и без сил.
— Бывало, конечно, попадется азартный, аккуратно не сладишь, — охотно согласился Лунников. — Но организм у меня повышенной прочности, в санбате все заживало. Питание по повышенной норме, женский персонал душевный.
— Ты, Лунников, смотри, по этой части здесь не споткнись.
— А в чем дело?
— А то, что эта твоя психическая возле комендатуры все околачивается, в окна смотрит.
— Она не психическая — глухонемая.
— Симулирует.
— Ну, это ты брось, я ее в санчасть водил, определили: от нервного потрясения.
— Смотри какой заботливый!
— Обнаружил я ее, когда еще со штурмовой группой пробивались. В заваленном помещении лежит засыпанная. Поотстал от ребят, чтобы, значит, проверить, живая или мертвая. Стал оказывать помощь, а она, как фашистка, на меня кинулась. Всю шею исцарапала.
— Значит, фольксштурм?
— Да нет, в гражданском. Но тут, понимаешь, фаустников засек, начал по ним из автомата бить, они по мне. Изловчился, гранату кинул. Все нормально. Оглядываюсь — что такое? Она, понимаешь, из электрического шнура петлю сделала, встала на коленки и душится.
— Идейная гитлеровка!
— Ладно там — гитлеровка. Дом жилой, не рейхсканцелярия. Сорвал я с нее петлю, лежит без памяти. Ну я бегом ее на себя — и в санбат. По дороге задело меня маленько. Пришлось самому медициной тоже попользоваться, противостолбнячную вкатили. Завалили на койку. Я — шуметь. Но в санбате дисциплина тоже армейская. Уложили по команде 'Смирно'. Потом мне санитар докладывает: 'Товарищ сержант, ваша немка пищу отказывается принимать'.
'Значит, глотать ей больно!'
'Нет, из принципа'.
'Зовите переводчика, пусть уговорит'.
'Был, уговаривал, бесполезно — глухонемая'.
'Ну, а я тут при чем?'
'Может, вас послушает. Вы ее сюда доставили, по-человечески она же должна понять'.
Аргумент. Встал, пошел, где она лежала, отгороженная плащ-палаткой. Ну, присел возле койки, гляжу — лежит тощая, бледная. Смотрит и даже не моргает.
Ну, я зачерпнул кашу ложечкой и к губам поднес. Полмиски приняла и только после этого головой покачала. А кофе — всю чашку. Национальный напиток, специально для нее сготовили. Так и ходил: как кормежка — меня вызывают. Поправилась она. Выписали нас вместе. Начальник санбата приказывает, чтобы я ее до дому сопроводил.
