песню. Ее пела кухарка, стоя у плиты. Песня была настолько красива, что Шуберт и сам заслушался и приятеля заставил тихо стоять рядом с собой.
На другой день и потом, в последующие дни, Шуберт не расставался с этой песней. Гуляя, он без конца напевал или насвистывал ее.
Впоследствии скромная песенка кухарки из Желиза стала королевской жемчужиной в короне знаменитого «Венгерского дивертисмента». Она образовала его главную тему.
Приятель, с которым в тот день гулял Шуберт, был барон Шенштейн. Он гостил в то лето у графа Эстергази и своим присутствием украсил пребывание Шуберта в Желизе.
Карл Шенштейн был человеком богато одаренным и интересным. В отличие от большинства людей его сословия он был влюблен не в венгерских скакунов, а в музыку. И не только любил, но и хорошо знал ее. И как слушатель и как исполнитель. Барон был превосходным певцом и тонким музыкантом. Он с большим чувством исполнял песни Шуберта, пожалуй, даже превосходя своего учителя Фогля. Некоторый налет театральной аффектации, претивший Шуберту и иногда присущий Фоглю (он, например, чтобы подчеркнуть драматизм, и без того выраженный музыкой, прибегал к игре лорнетом, что заставляло деликатного Шуберта низко пригибаться к клавиатуре и украдкой мучительно морщиться), был чужд Шенштейну. Он пел просто и задушевно, так, как написал композитор, целиком полагаясь на музыку, а не на актерские эффекты.
Вечерами вся графская семья собиралась в зале замка. Шуберт садился за рояль, а Шенштейн, облокотившись о крышку, начинал петь. Он пел «Прекрасную мельничиху». Его гибкий, необычайно чистого и приятного тембра голос – драматический тенор, или, как он сам его называл, высокий баритон, – послушный певцу, раскрывал все чувства мельника, заставлял радоваться его радостями, мучиться его муками.
Недаром Шенштейну, первому и блистательному исполнителю «Мельничихи», Шуберт посвятил свой цикл.
Потом, вернувшись в Вену, барон будет с наслаждением исполнять «Прекрасную мельничиху» в разных домах. Неважно, что весь успех достанется статному красавцу певцу, а не скромному аккомпаниатору, едва приметному за роялем. «Шуберт, – по словам Шпауна, – так привык к подобному пренебрежению, что оно ничуть не трогало его. Однажды его пригласили вместе с бароном Шенштейном в один княжеский дом для исполнения песен в весьма высокопоставленном кругу. Восторженные слушатели окружили барона Шенштейна, выражая самые пламенные признания и поздравления по поводу его исполнения. Заметив, что на сидевшего у фортепьяно композитора никто не обратил внимания, благородная хозяйка дома, княгиня Б., дабы загладить подобную неучтивость, выразила ему высокую похвалу, намекнув при этом, что не следует придавать значения тому, что слушатели целиком увлечены певцом и поэтому выражают свои восторги только ему. Шуберт поблагодарил и ответил, что княгине не стоило беспокоиться по этому поводу, так как он привык оставаться незамеченным и это ему даже приятно, поскольку он тогда меньше стесняется».
И еще один человек украсил дни Шуберта в Желизе – Каролина Эстергази. С легкой руки барона Шенштейна по свету пошла гулять легенда о любви к Каролине Эстергази, возвышенной, поэтичной и безответной любви «ярким пламенем вспыхнувшей в сердце Шуберта». Впоследствии эта легенда послужила основой для создания художественных фильмов о Шуберте вроде «Песнь моя летит с мольбою». Столь же апокрифичных, сколь безвкусных и, главное, чудовищно многочисленных. Достаточно сказать, что сейчас мировая фильмотека насчитывает… 896 фильмов о Шуберте. И все они, за редчайшим исключением, один хуже другого. Шуберту повезло. Он жил до рождения кинематографа. И был избавлен от печальной необходимости смотреть весь этот экранный вздор.
В действительности все, вероятно, обстояло много сложнее, чем показалось Шенштейну, особенно под старость, когда он фиксировал на бумаге быль давно минувших дней.
Дереву, выжженному ударом молнии, сразу не зазеленеть. Если оно и пустит ростки, то лишь спустя некоторое время, собравшись с силами и напитавшись свежими соками.
В том состоянии, в котором находился Шуберт по приезде в Желиз, он вряд ли мог полюбить. Особенно девушку, которую знал девочкой.
То, что он испытывал, не было любовью. То было» совсем иное чувство, не менее прекрасное – спокойное, безмятежное, не рождающее ни тревог, ни волнений. Каролина вызывала в нем восхищение. Он восхищался этой тоненькой, словно юный тополек, девушкой с грустноватым, задумчивым лицом и спокойными, добрыми глазами. Они мягко глядят в сторону, но видят все. И понимают все. Хотя и молчат обо всем.
Он восхищался ее умом, скромным и некокетливым, как это бывает у многих так называемых умных женщин; ее суждениями, не хлесткими, не рассчитанными на бьющий в глаза эффект, а глубокими и оригинальными.
Он восхищался ее вкусом, тонким и безошибочным, ее способностью постичь прекрасное и безраздельно проникнуться им.
Он восхищался ее деликатностью. Она никогда ничем не досаждала, не была ни назойлива, ни вздорна. Ей была чужда сословная спесь.
Чем ближе он узнавал Каролину, тем сильнее увлекался ею. И удивительно, это увлечение в отличие от прочих не принуждало поступаться своим заветным, тем, что не хочешь отдавать, а, напротив, обогащало. Потому что несло вдохновение.
Главное, что восхищало его в Каролине, – красота. Не внешняя, она преходяща и скоротечна. Как ни был он молод, а истинную цену ей знал. Да Каролина и не была писаной красавицей. Он восхищался красотой, гармонично разлитой во всем существе этой дивной девушки. Она, эта гармоничная красота, и влекла его к Каролине. Ибо, как писал он: «Одна красота должна вдохновлять человека всю его жизнь… отблеск этого вдохновения должен освещать все остальное».
Поэтому, когда Каролина как-то полушутя упрекнула его в том, что ей не посвящено ни одно из его произведений, он совершенно серьезно ответил:
– Зачем? Вам и без того посвящены все.
Впрочем, через четыре года после этого разговора он отступил от сказанного и сделал письменное посвящение. На титульном листе фа-минорной фантазии для двух фортепьяно, вышедшей в издательстве Диабелли и Каппи, значится:
Фа-минорная фантазия – одно из блистательнейших творений шубертовского гения. В ней зримо проступают черты, определяющие последний период творчества композитора.
Главная тема, сразу, без вступления открывающая фантазию, проникнута страданием и болью. Глухой, сдавленный стон, тихая жалоба звучат в ней. Страдание теснит грудь человека, рвется наружу. И не может выплеснуться. Человек одинок в своих страданиях. Тяжкий крест, предназначенный ему, он должен нести один. В этом трагизм человеческого существования.
Композитор звуками, в музыке, выразил то, что задолго до этого выражено им же словами, в дневнике.
«Никто не в состоянии понять страдания другого, никто не в состоянии понять радости другого! Обычно думают, что идут навстречу друг другу, на самом же деле идут лишь рядом друг с другом. О, какое мучение для того, кто это сознает!»
И вдруг, но не внезапно, трагизм главной темы сменяется лиризмом, светлым и мечтательным. Хотя нет, это не смена, а преображение. Легко и свободно, так, что этого почти не замечаешь, трагическое смятение первой темы преображается в лирическое умиротворение второй.
А затем приходит радость.
И вскипает борьба, подобная шторму, обрушивающему оскаленные пеной валы на скалы, играючи, в
