живо встали картины разыгравшейся ночью трагедии, горящий дом, спасенная из пламени девочка.
Противоречивые чувства овладели душой Романа: он был возбужден, угнетен и одновременно переживал щемящее, нераздельное чувство любви и жалости, от которого сердцу было сладко и больно. Представив себя на месте Куницына, он мысленно поднялся по лестнице и ощутил на руках дрожащее тело этой девочки и со всей остротой вдруг почувствовал, что любит Татьяну так сильно и глубоко, что готов любить ее не только как девушку, но и как ребенка, любить как живую душу.
Слезы навернулись у него на глазах и, чтобы скрыть их, Роман встал и подошел к окну. Отец Агафон стал рассказывать что-то о своей пасеке, о пчелах, о медосборе в этом году, но Роман не слушал его и думал о своем.
Внезапно где-то далеко, в прихожей, послышалась перебранка. Отец Агафон прервал свой рассказ и вопросительно крикнул:
– Кто шумит?
Дверь отворилась, и на пороге показался Прошка. Лицо его было обиженным. Оглянувшись назад, он заговорил:
– Батюшка, тут от лесничего конюх ломится без спросу. Говорит, у него к Роману Лексеичу письмо, а мне отдать не хочет, быдто я не передам…
– А мне сказано лично в руки передать! – загремел позади Прошки голос Гаврилы. – Мне лично велено, понял ты?
Прошка обернулся, чтобы ответить конюху, но батюшка махнул рукой:
– Проша, отступи!
Нехотя Прошка шагнул в сторону. Огромный, похожий на медведя Гаврила шагнул через порог, поклонился:
– Здравствуйтя.
Роман подошел к нему.
– Письмо вам, Роман Лексеич, лично, стало быть… – забормотал конюх, доставая из-под рубахи конверт.
Роман нетерпеливо взял его и, отойдя к окну, распечатал. Две строчки ровного, нежного и бесконечно дорогого почерка, могущего принадлежать только одному человеку в мире, оказались перед глазами Романа:
Роман Алексеевич, я люблю Вас.
Он перечитывал это, шепча, словно в горячке:
– Роман Алексеевич, я люблю Вас. Я люблю Вас. Татьяна.
Казалось, весь мир перестал существовать и единственное, что осталось среди небытия, – это кусочек бумаги с шестью словами.
– Я люблю Вас, – произнес Роман, отрывая взгляд от письма.
Перед ним было открытое окно, за которым лежал чудесный, сине-зеленый мир.
– Она любит меня! – сказал Роман этому миру. – Она любит меня!
Мир слушал его.
– Она любит меня! – выкрикнул Роман и в мгновенье ока выпрыгнул наружу и побежал, не разбирая дороги, прижав письмо к устам.
Он бежал изо всех сил, и теплый, залитый вечерним солнцем мир понимающе расступался перед ним.
VII
Когда человек влюблен, окружающее становится для него прозрачным, не имеющим значения; сквозь все проступает любимый образ, ставший той единственной реальностью, которую видит влюбленный, с которой он считается и к которой стремится. Роман не помнил, как оказался он у дома Татьяны.
Выйдя к дому со стороны сада, он остановился.
Тишина вечернего леса стояла вокруг, солнце скрылось, подсветив алым перистые облака. Держа в руке письмо, Роман стоял меж двух старых яблонь и смотрел на дом. В нем, как и в прошлый раз, все было тихо, и ничто не выказывало присутствие людей. Но что-то подсказывало Роману, что его любимая там, и он тихо пошел к дому.
Но не успел он приблизиться к нему, как справа, меж сиреневых кустов, показалась Татьяна.
Секунду Роман стоял, пораженный ее появлением, потом бросился к ней и, обняв, прижал к своей груди. В свою очередь она прижалась к нему и замерла, словно окаменев. Обнявшись, они стояли посреди вечерней тишины, не в силах проронить ни слова. Наконец Роман бережно приподнял склоненную к нему на грудь голову Татьяны и посмотрел в ее лицо.
Оно было прелестным в своем смятении, а выступившие на глазах у Татьяны слезы делали эту прелесть и вовсе неотразимой. Взяв лицо любимой в свои ладони, Роман покрыл его поцелуями и прижался к нему своим лицом, чувствуя на губах Танины слезы. Вокруг обнявшихся было так тихо, словно все: яблони, дом, сирень, трава, лес и небо – благоговейно замерло в их присутствии.
– Я знала, что вы придете, – прошептала Татьяна, – знала.
– Говори мне ты, прошу тебя! – шептал ей Роман.
Улыбаясь и вздрагивая плечами, она покачала головой:
– Нет, нет… я не смею.
