приключения. Одеваясь, он стал было вспоминать о пожаре, но образ Татьяны, мгновенно всплывший в памяти, вытеснил все. Не замечая помогающего ему одеваться Прошку, Роман счастливо по-детски засмеялся. Прошка изобразил на своем рябом лице улыбку и осторожно произнес:
– Батюшка сказал, что вы бы изволили в баньку сходить, мы уже истопили по-легкому. Я вам пособлю.
– Отлично. А где сам батюшка?
– А он сотки на пасеке с Федькой режет.
Роман оделся и направился в баню. Вымывшись и искупавшись в реке, он вернулся в дом батюшки в состоянии легкости, блаженства и благодушия. Они сидели в притененной столовой Федора Христофоровича, Роман пробовал свежий сотовый мед, запивая его холодным молоком, налитым прислужницей Полиной в большой хрустальный бокал.
Отец Агафон, как настоящий пчеловод, меда не ел и прихлебывал квас из своей любимой расписной кружки, глядя на Романа маленькими добрыми глазками.
– Какой славный мед, – произнес после недолгого молчания Роман, отделяя ложечкой кусочек сот и любуясь им.
– Какой ты у нас славный, Ромушка! – покачал головой о. Агафон.
Роман молчал. Случай с иконой был настолько чудесен, что ему не хотелось разглашать это чудо даже такому человеку, как отец Агафон.
– Мы, Ромушка, когда подъехали, так ты уж в домик вошел. А домик весь так и пылает, так и пылает… – Федор Христофорович отхлебнул из кружки. – Я говорю – что, ребеночка, чай, забыли? Нет, говорят, икону Троеручицы нашей. А тут уж кровлица-то и повалилась… Ох, тетушка в слезы, я на колени, да Царицу Небесную молить. А дядюшка твой да Красновский рогожицей прикрылись да к окошку и пошли. А тут ты им, как свечечка пасхальная, на ручки и упал с иконой в обнимочку, спаси тебя Христос. Так, в рогожке, тебя и принесли. А ты иконку-то держишь, ручками прижал. Окатили тебя водичкою, тогда только выпустил.
Приложившись надолго к кружке, Федор Христофорович отер бороду и произнес:
– В воскресенье, Ромушка, отслужу молебен во здравие твое.
Роман рассмеялся и вдруг, вспомнив поцелуй Куницына, замер.
– Что с тобой? – спросил Федор Христофорович.
– Ах, я не догнал его, не остановил, – произнес Роман, вставая из-за стола и подходя к раскрытому окну.
– Кого?
– Куницына.
– Ну, так что ж с того, голубчик? Али последний раз видел, чай? Что кручиниться-то? Выпей-ка молочка лучше…
– Федор Христофорович! Вы же ничего, ничего не знаете… – с горечью сказал Роман, поворачиваясь, подходя к своему стулу и резко садясь.
– Что я не знаю? – испуганно заморгал белесыми ресницами батюшка.
Роман посмотрел в его глазки и промолчал.
«Что могут понять эти простые, невинные люди?» – подумал он и вдруг неожиданно спросил:
– Федор Христофорович, вы знаете, что Куницын не родной отец Тани?
– Знаю, голубчик, – со вздохом ответил о. Агафон, – знаю. Это и по отчеству-то сразу видать: она-то Александровна, а он – Адам. Да. Я все знаю, Ромушка. История печальная, но зато в ней все к Славе Божьей, все Его зеницею помечено…
Он отхлебнул кваса и заговорил:
– Танины родители родом были из Красноярска, люди богатые, с достатком солидным. Пушниной занималися самым серьезным манером. Танечка у них была единственный ребеночек, лелеяли и любили ее, как голубку беленькую, каталась она у своих родителей, как сырок в маслице. Кажись, живи да радуйся, ан нет, случилось тогда горюшко. Был у них кучером один лихоимец, бывший каторжник. Они его из христианского милосердия на службу взяли, а он, лиходей, страшной лютостью отплатил им за доброту: со своими друзьями-злодеями пробрался ночью в дом, прислугу порубили топорами, Танечкиных батюшку с матушкой, упокой, Господи, души усопших раб Твоих, ножами зарезали, золото да деньги забрали, а домик и подожгли. А Танюшенька, деточка малая, спала-приспала – у себя в детской, как херувимчик эдакий, спала, ничего не ведала. А домик уж горит вовсю, уж кровлица занялася. Но Господь Вседержитель, Ромушка, все видел и простер Свою руку, дабы не погибла душенька христианская. Там неподалеку был полк расквартирован. И в одном домике сидел наш Адам Ильич у окна, значит, сидел, трубочку курил, полуночничал. Не спалось ему, потому как Господь не велел. И увидел он пожар, и поднял своих солдатиков, и прямехонько к домику. А там уж все в огне. В тот же час деточка наша Танечка пробудилася, испугалася, закричала. Представляю я, Ромушка, живехонько, как она, голубка, ручоночками замахала, папеньку с маменькой стала звать. А папенька с маменькой, небось, с облаков-то небесных смотрят да и сами-то слезами заливаются. Небось, на колени перед Господом падают, целуют Ему ноженьки, молят заступиться за дитятко невинно терпящее. Плачут, Богородицу слезно молят. А Танечка-то к окошечку подбежала, сквозь пламя ручонки тянет, бьется, как пташечка в клеточке. Но тут солдатушки лестницу пристановили к кровле, да Адам Ильич сам, своею силою наверх и полез, да и вытащил Танечку из огня. И только он, беспрепятственный наш, снял ее и вниз спустился – кровлица-то и завалилась, помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей…
Отец Агафон перекрестился, допил квас и, отодвинув кружку, продолжал:
– С тех пор Адам Ильич с Танюшей не расставался. Пригрел ее на груди, как лев голубку малую, взял к себе, растил, как доченьку, заступник храбрый. Как истинный христианин благодушевный поступил.
Федор Христофорович замолчал.
Молчал и Роман. Рассказ подействовал на него сильно, как и все, связанное с Татьяной: перед глазами
