– Ох, Степааан, ахти, Степаааан! – вопила Ротатиха, обхватив голову и качаясь.
– Ах и что ж таперича нам и делати, а и как же нам, Христе Боже наш, и жить! – голосила старуха.
С крыши сыпались горящие дранки. Одна из них угодила Горбатому на спину, он завертелся, отряхиваясь и с руганью пятясь от окошка.
Дед, сидящий в избе и передающий через окно всякую рухлядь, что-то закричал ему, – видимо, браня за малодушие.
– Что же ты, старый черт, думаешь?! – завопила старуха, семеня к окошку и загораживая лицо от пламени. – Погореть ты решил, окаянный?! Лезь сюды, щас крыша повалится!
Старик что-то кричал из окошка, показывая какие-то тряпки, но старуха подбежала к окну, схватила старика за волосы и, отвернувшись от жаркого пламени, потянула его из окна. Старик вместе с тряпками и черным валенком вывалился из окна в помятые флоксы сломанного палисадника и, поднявшись, хромая, погнался за старухой, размахивая кулаками и глухо выкрикивая:
– У, дура чертова!
Старуха, скрылась в толпе, а он, оглянувшись на пылающий дом, перекрестился и, махнув рукой, пошел через дорогу под ракиты, бурча и плача.
Вдруг толпа расступилась, и к палисаднику выбежал сам Степашка Ротатый, худой, высокий мужик с черной всклоченной бородой. Выбившаяся из портов рубаха его была мокра от пота, он тяжело дышал, сжимая в руке топор.
За ним стояло несколько мужиков, с которыми он, по-видимому, что-то рубил в лесу и теперь прибежал сюда.
– Степушка! Степушка!!! – завопила Ротатиха, подбегая к Степану и обхватывая его руками.
– Кормилец наш, сыночек, а и вот как мы таперича и жить-та будем! – Воющая старуха тоже приникла к Ротатому.
Плачущие дети обступили их.
Вдруг Степан с размаху бросил топор и двинулся к пылающей избе. Женщины завопили, повиснув на нем, мужики стали его останавливать, хватая за руки.
– Нет! Нет!! Нет!! – хрипел Ротатый, вырываясь.
Перекошенное лицо его было страшно. В этот момент из толпы выскочил Парамоша Дуролом и, бухнувшись на колени, стал быстро креститься двумя руками, выкрикивая:
– Сбылося! Сбылося! Сбылося! Пожирая – пожирай! Пожирая – пожирай! Пожирая – пожирай!
– Госпооодииии! И что ж это все деется! – завыла какая-то баба.
– Нет! Нет! Не дам!!! – рычал Ротатый, вырываясь.
– Степа!! Степа!!! – вопила Ротатиха.
– Держи его, сгорит! – кричали мужики, хватая Степана.
– Пожирая – пожирай! Пожирая – пожирай! – выкрикивал, крестясь, Дуролом.
Наконец Степана Ротатого завалили на траву, и он зарыдал, бессильно обняв землю.
– Покатимся и по миру катучим камушком! – выла над ним жена.
– Господи! Ох и Гооосподиии! – выла старуха.
Дети плакали.
Роман стоял среди толпы, с неким оцепенением наблюдая за происходящим. Когда он мчался в телеге Горбатого, первый порыв его был помочь, сделать что-то, но, попав в кричащую и суетящуюся толпу, он вдруг замер, словно заговоренный, и спокойно смотрел на огонь и на людей. Одновременно с оцепенением он чувствовал, что помочь им нечем, что он здесь, в их мире, совершенно ни при чем. Они не замечали его, толкали, задевали вещами, кричали, плакали и бранились. «Что со мной? – думал Роман, безучастно глядя по сторонам. – Почему я не могу быть с ними? Что мешает? Ведь я же летел сюда, спешил, я чувствовал причастность. Почему же теперь мне что-то мешает быть с ними, с этим народом? С моим народом».
Тоска на мгновенье овладела Романом. «Всегда, всегда нас с ними будет что-то разделять. Это фатально».
Часть крыши затрещала и рухнула, подняв языки пламени.
– Господи… а Богородица?! Богородица!!! – пронзительно закричала старуха, всплеснув руками. – Богородицу-то не взяли! Владычицу! Богородицу забыли! Господи, Богородица сгорит!!!
Старуха бросилась было к избе, но та была почти вся охвачена пламенем, нестерпимый жар шел на толпу.
– Богородицу, Богородицу нашу Спасительницу забыли! Забыли! Ох, что ж это! В горнице осталась! – плакала старуха.
– Где? Что? – зашумели в толпе. – Икону забыли? Вот грех-то!
– Господи. За что же мне такое! – убивалась старуха, подступая к избе и снова пятясь назад от палящего жара. – Дитем еще и мамушка мине прикладывала, и молилися во спасение, а не уберегла я, дура старая! Владычица Троеручица, прости меня, дуру старую, недосмотрела я, проклятая, ох, недосмотрела!
Старуха упала на колени и ткнулась лицом в землю.
– Пожрет! Пожирая – пожрет Присноблаженную и Пренепорочную Матерь Бога живаго! – закричал Дуролом, истово крестясь обеими руками. – Пожирая – пожрет диавол силы и славы сатанинской, змий, с
