– Идем к нему.
Она вздохнула, на мгновенье смешавшись:
– Я… я опасаюсь за него. Он какой-то подавленный. Никогда не видела его таким. Он лежит у себя. Боже, мы погубим его!
– Не бойся, ничего не бойся, – твердо произнес Роман, поднимая ее за плечи с колен и вставая сам. – Мы должны пойти к нему немедля.
Она кивнула.
Держась за руки, они пошли к крыльцу и вдруг остановились: на крыльце стоял Адам Ильич.
Роман замер. Татьяна сжала его руку, словно держась за него.
Куницын смотрел на них.
Лицо его было спокойным и усталым. Старый шелковый халат был неряшливо распахнут, белая рубашка с расстегнутым воротом виднелась под ним. Прошло томительное мгновение общего молчания.
Наконец, Роман нарушил тишину:
– Адам Ильич…
Но Куницын предупредительно поднял руку, тяжело качнув головой:
– Не надо. Я все знаю.
И, секундою помедлив, продолжил своим глухим голосом, в котором теперь чувствовалась мягкость и некая усталость:
– Я ждал вас, Роман Алексеевич. И тебя, Танюша. Я все знаю… Пойдемте.
Он повернулся и скрылся в дверном проеме. После недолгого замешательства Роман и Татьяна последовали за ним и вскоре оказались в кабинете лесничего.
Здесь было сумрачно. Лишь огонек лампадки голубел перед иконостасом. Адам Ильич молча взял со стола спички и неторопливо стал зажигать свечи на двойном медном шандале, стоящем на краю стола.
– Я ждал вас, дети мои. Я знал, что это случится сегодня, – произнес он, задув спичку. – Я вижу все и знаю все. Я знаю, что вы пришли просить благословения. Знаю, что вы хотите быть вместе.
Он помолчал, с улыбкой глядя на них, потом подошел и, взяв Романа и Таню за плечи, сказал:
– Я счастлив. Сегодня мой самый большой день, самый счастливый день. Сегодня, Таня, ты обретаешь свою половину. Человек, который просит твоей руки, – большой человек. Чудесный человек. Умный, добрый и бесстрашный. Он умеет любить сильнее, чем я. И я счастлив, что такой человек нашелся, что он нашел тебя. А у вас, Роман Алексеевич, я прошу прощения за мой идиотизм, за глупость стариковскую. И еще хотел сказать вам… но нет, нет! После! Сейчас – главное. Скажите мне, Роман Алексеевич, любите ли вы Татьяну?
– Да, – ответил Роман, глядя в глаза Куницыну.
– А ты, дитя мое, любишь его?
– Да, – тихо и радостно ответила Татьяна.
Куницын подошел к иконостасу; перекрестившись, задул лампадку, снял небольшую икону Богородицы и повернулся с ней к молодым.
Татьяна первая опустилась на колени.
Роман опустился следом.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – произнес Куницын, подойдя к ним. – Благословляю вас, дети мои.
Перекрестив иконой Романа, он поднес ее к его лицу. Роман поцеловал икону, заглянув в большие глаза Богородицы. Куницын перекрестил иконою Татьяну, и она тоже приложилась к ней.
Куницын водрузил икону на место и долго зажигал лампадку, отвернувшись от молодых, которые, встав с колен и взявшись за руки, радостно смотрели друг на друга.
Когда Адам Ильич обернулся, лицо его было в слезах.
– Папа, что с вами? – шагнула к нему Татьяна, но он успокаивающе поднял руку и, достав из кармана халата платок, приложил к глазам, бормоча:
– Ничего, ничего, дитя мое. Это от счастья, все от счастья. Не обращайте внимания. Все, все, славно, славно.
Убрав платок, он поцеловал Татьяну в лоб, потом подошел к Роману и трижды по-русски поцеловал его.
– Вот и все, вот и славно, – бормотал он, обнимая их. – А я так волновался, что даже вот, руки дрожат!
Он поднял руку, пальцы которой действительно дрожали.
Радостно засмеявшись, он обнял Романа и Татьяну и, прижавшись своей большой седой головой к их головам, несколько мгновений стоял так, ничего не говоря.
– Я так счастлива, папа, – вдруг тихо произнесла Татьяна.
– И я, я счастлив, дитя мое, я донельзя счастлив! – заговорил Куницын, целуя ее. – Слава Богу, теперь все так хорошо, слава Богу!
