– Так, так! – громко произнес Красновский, запихивая себе за ворот край салфетки и склоняясь над тарелкой, в которую заботливые руки Надежды Георгиевны уже успели положить самых разнообразных закусок.
– Так, так! – продолжил он, разглядывая содержимое тарелки. – А что же это у вас, душенька, Лидия Константиновна, все горькое?
Соседи по столу, уже с аппетитом приступившие к закуске, удивленно подняли головы.
– В каком смысле, Петр Игнатьевич? – непонимающе спросила тетушка.
– Да в том смысле, что есть ничего нельзя! Семга, икра, ветчина – все такое горькое, что и в рот не лезет!
Его нарочито громкий голос заставил всех сидящих за столом недоумевающе притихнуть.
– Как это? – бледнея, спросила тетушка. – Позвольте… почему?
– Да потому что… – Красновский укоризненно покачал своей круглой плешивой головой и вдруг закричал изо всех сил, затрясшись и мгновенно побагровев лицом: – Горррькаааа!!!
Все застыли и на террасе, и на лугу, а через мгновенье десятки голосов закричали на разные лады:
– Горько! Горько!
С каждым криком к ним присоединялись все новые и новые голоса, и вскоре вся масса собравшихся людей кричала в такт это короткое емкое слово, без которого не обходится ни одна русская свадьба.
– Горькоооо! Горькооо! Горькооо! – кричали гости на террасе, глядя на молодых, продолжавших стоять, взявшись за руки.
– Горррькааа!! Горррькааа!!! Горррькааа!! – кричали крестьяне на лугу, привстав со своих мест.
Почувствовав, что все смотрят на них, Роман отвел глаза от жены и оглянулся.
«Они хотят, чтобы мы поцеловались. Неужели они все хотят, чтобы мы поцеловались?!»
Он посмотрел на Татьяну.
«Что же делать? – спрашивали ее глаза. – Неужели надо непременно целоваться?»
Щеки ее заалели, она опустила ресницы.
– Горькааа!! Горрькааа!! Гоооорькаааа! – гремело вокруг.
Роман сжал руку Татьяны. Подняв ресницы, она посмотрела ему в глаза. Взгляд ее был робким и умоляющим.
«Неужели целоваться? – говорили ее зеленые глаза. – Это так страшно, когда все смотрят!»
«Они хотят, чтобы мы поцеловались!» – ответили глаза Романа.
«Сейчас? Нет! Это так страшно!»
Но Роман уже стал приближать к ней свое лицо.
«Ах, нет, нет!» – умоляли ее глаза.
Он коснулся губами ее губ. Они были прохладными.
Он почувствовал, как вздрогнула она, всем существом своим доверчиво отдаваясь ему. Он же не целовал ее, а лишь прижался своими губами к ее губам и стоял так под еще усилившимся криком гостей, словно защищая ее от этого крика. Прошло долгое мгновение, показавшееся Роману вечностью, и он так же медленно отстранился от лица любимой.
Теперь это лицо было совсем другим: в чертах его не было и тени испуга и робости, и оно все светилось, как в церкви, светом благости. «Господни, что за чудо она!» – восхитился в душе Роман, не выпуская ее руки.
Крики стали стихать.
– Я люблю тебя! – прошептал Роман, чувствуя в сердце знакомую волну любви и умиления.
– Я жива тобой! – прошептала она.
Слезы выступили на глазах Романа.
«Господи, так совсем невозможно! – с беспокойством подумал он. – Здесь все смотрят, а я все время реву, как мальчишка!»
Кругом все оживленно переговаривались, скрипели стулья, звенели приборы.
«Надо чем-то отвлечься, – думал Роман, садясь и пряча свои глаза. – Совсем потерял контроль над собой. Это не по-мужски…»
– Эх, друзья, мои! – заговорил Антон Петрович. – Ежели вы не воздадите должное сиим прелестям чревоугодия, я сочту себя смертельно оскорбленным!
Но гости и не собирались наносить дядюшке оскорбления, разговоры смолкли, все с аппетитом ели.
«Надо поесть, – подумал Роман. – Это поможет успокоиться».
Сморгнув слезы, он обвел взглядом тесно уставленный стол.
Каких только закусок не было здесь!
Копченая и заливная осетрина, черная икра, нежнейшая ветчина, семга, буженина, поросенок с хреном, соленые грибы разных сортов, салаты, винегреты, горячие мясные и рыбные закуски и, конечно же, неизменные «староверские» моченые яблоки.
