Роман вырос в семье заядлых охотников: и его покойные отец и дед, и Антон Петрович отдавали охоте много времени и сил, о чем, естественно, ничуть не жалели. Каждый раз, выезжая летом в Крутой Яр, маленький Роман погружался в романтический, почти сказочный мир охоты, постоянно царящий в их доме. Этот мир начинался с лосиных рогов и кабаньей головы в прихожей, со скрещенных ружей, висящих над кроватью Антона Петровича, с завораживающих охотничьих рассказов и, конечно же, с этого запаха ружейного масла. Мальчиком, каждый раз, когда взрослые отправлялись на охоту, Роман выходил в сад и, забравшись на яблоню, жадно прислушивался к далеким выстрелам. Его детское воображение рождало фантастические картины, полные порохового дыма и агонизирующей дичи, он ждал, забыв про все игры, и, когда дожидался, со всех ног бежал навстречу устало идущим по аллее фигурам, за плечами которых висели эти вороненые игрушки, эти двуствольные волшебные флейты, испускающие громоподобные звуки, флейты, на которых он так мечтал играть. Вскоре мечта сбылась. Первые произведенные им выстрелы потрясли его и навсегда укрепили в охотничьей страсти, в любови к оружию. Как и впоследствии в живописи, так и в стрельбе Роман проявил поразительные способности и уже к восемнадцати годам считался лучшим стрелком среди знакомых охотников. Наделенный прекрасной реакцией и отличным зрением, он стрелял с удивительной легкостью, быстротой и точностью, почти не оставляя шансов на спасение своим летящим или бегущим целям. Стрельба по живым мишеням была для Романа подлинным искусством, не похожим ни на что и ни с чем не сравнимым. Каждый раз, стреляя по летящему рябчику и попадая, он испытывал то непередаваемое чувство, которое легче испытать, нежели пересказать: неожиданный вылет птицы, вскидывание ружья, ловля быстрого профиля на планку, выстрел, неповторимое падение жертвы, звон в ушах и запах пороховой гари – все это слагалось в тот аккорд, яркий обертон которого не переставал звучать в душе Романа. Но не всегда эти звуки радовали его: к двадцати годам Христос вошел в него, и заповедь «не убий» Роман понял как относящуюся ко всему живому.
Пять лет он не брал в руки ружья, отправляясь в лес, а стрелял лишь возле дома по пустым бутылкам, которые подбрасывал вверх кто-нибудь из деревенских ребятишек.
Но потом охотничья страсть вернулась, и вместе с ней и более трезвое отношение к заповеди.
И снова гремели его победоносные выстрелы, и капельки птичьей крови повисали на стебельках лесных трав.
– Прошу вас, sir, выбрать оружие! – Антон Петрович указал рукой на шесть ружей, стоящих прислоненными к стене. Сам дядюшка, сидя за столом, вставлял гильзы в гнезда двух поношенных патронташей.
Роман подошел к ружьям. Все они были ему знакомы, у каждого ружья была своя незабываемая история. Он взял в руки крайнее. Это был старый одноствольный «Зимсон», из которого Роману довелось впервые выстрелить. Легкое, удобное, с изящной ореховой ложей и курком в виде оленьей головы, это ружье сделало Романа охотником, его он брал в лес в свои пятнадцать, шестнадцать и семнадцать лет. Следующим стояло тяжелое французское ружье деда, – простое, без замысловатостей, оно, словно кафедра в католическом храме, являло образец постоянства и надежности, верою и правдою служа Воспенниковым почти полвека. Рядом с ним прислонился к стене своими гравированными стволами великолепный немецкий штуцер, из которого покойный отец уложил того красавца-секача, клыкастая голова которого пугала гостей в прихожей. Затем стояли две верные, безотказные, словно сторожевые собаки, «тулки», использовавшиеся в основном на октябрьских утиных перелетах, когда стрельба велась непрерывно и вороненые стволы нагревались так, что порой обжигали руки. Последним в шеренге ружей стоял «Зауэр» Романа, перешедший ему от покойного отца. Это бескурковое, покрытое серебряной гравировкой ружье, купленное отцом четверть века назад на Берлинской ярмарке, Роман по праву мог назвать своим и знал его как собственную руку. Он взял его и, по привычке преломив стволы, посмотрел сквозь них на свет. Они сияли чистотой.
– Соскучился, поди? – спросил Антон Петрович, откладывая готовый патронташ на стул.
Не отвечая, Роман закрыл стволы и погладил изогнутую буковую ложу с искусно вделанным костяным подщечником.
Подойдя к распахнутому окну, он вскинул ружье, прицелился в верхнюю ветку яблони, покрытую молодыми листьями, и нажал спуск.
Щелчок заставил Антона Петровича поднять голову и продекламировать:
Роман спустил другой курок, целясь в черное пятно грачиного гнезда, еще заметного в распустившейся липе.
– Готовсь, Роман свет Алексеич, через пару часов, коли Бог даст, выступим! – проговорил Антон Петрович, отодвигая другой патронташ и принимаясь осматривать сваленные в одну кучу ягдташи. Роман, прижавшись щекой к холодным вороненым стволам, с улыбкой смотрел на дядю.
И пушкинское четверостишье, и эта фраза – все повторялось каждый раз накануне охоты с постоянством старых террасных стенных часов, внутри которых скрипнула пружина и ожил протяжный, слегка дребезжащий звук, отмерявший половину четвертого. А к пяти часам просторная Акимова телега подкатила к крыльцу дядюшкиного дома.
По краям телеги, свесив обутые в сапоги ноги, сидели Красновский, Клюгин и Рукавитинов. Аким правил, примостившись спереди.
– Приветствую вас, вассалы славного Артура! Святой Грааль да будет вам наградой! – раскатисто, на всю окрестность, продекламировал Антон Петрович, стоя на крыльце и опираясь на ствол французского ружья.
– Ave Caesar, moritori te salutant! – вялым голосом прочитал Клюгин. Все засмеялись.
Роман с дядюшкой сошли с крыльца. Они были в тех самых охотничьих уборах: в замшевых куртках, подпоясанных поскрипывающими кожаными патронташами, в шляпах, в высоких сапогах, с ружьями за плечами. Вслед за ними с крыльца сошла Лидия Константиновна, сопровождающая Аксинью, несшую большую плетеную корзину с провизией.
Завидя хозяйку дома, сидящие в телеге сошли на землю и откланялись. Антон Петрович и Роман пожали прибывшим руки, положили свои ружья в середину телеги, на сено, где уже лежали три ружья, затем, оживленно переговариваясь, стали занимать места.
– Антоша, только умоляю – не долго, – произнесла свое обычное напутствие Лидия Константиновна, помогая Аксинье получше уложить корзину.
– Радость моя, не кручинься! Иль на щите, иль со щитом! – басил дядюшка, ловя и целуя ей руку. Затем он, тяжело подпрыгнув своим грузным телом, ввалился в телегу.
– Ромушка, Петр Игнатьич, вы уж не оставляйте его… – начала было тетушка, но Антон Петрович
