– Что-то не совсем припоминаю…
– Мы тогда по тетеревиным выводкам ходили. Вы убили тетерку, по которой Петр Игнатьевич промахнулся.
– Аааа. Да, да. Вспомнил. Вы еще мне помогали вытаскивать ее из кустов. Вспомнил, вспомнил. И так же вот сидели выпивали. Вы помните, Антон Петрович?
– Припоминаю, – кивнул дядюшка, жуя огурец. – Тогда мой покойный Дик был и ваша Лада, Петр Игнатьевич, которая вскорости после этого принесла вам кучу премилых щенят.
– Лада? – встрепенулся Красновский. – Чудная была собака! Верхнее чутье изумительное, стойку держала превосходно.
– Ну, Дик, положим, работал не хуже.
– Что вы! Лучше Лады собаки сроду не было. Сколько я с ней походил… Да. И так быстро померла. За три дня кончилась. Наденька с Зоей так плакали…
Он вздохнул и, взяв со скатерти половинку яблока, откусил, стал рассеянно жевать, глядя на красные угли прогоревшего костра.
Кругом было по-прежнему тихо, но темнота уже не была непроглядной: небо посветлело, и меж деревьями стало угадываться пространство.
Клюгин и Архип спали в телеге, лошадь безмятежно щипала траву.
– А знаете, господа, я сейчас подробно вспомнил ту ночь у костра, – проговорил Рукавитинов. – Что удивительно, мы тогда тоже говорили о России и спорили о ее будущем. Но тогда главным спорщиком был Роман Алексеевич. А сегодня вы, Роман Алексеевич, молчали. Вам, значит, надоело спорить на эту вечную тему?
Роман ответил не сразу: выпитая водка, усталость и костер давно уже погрузили его в состояние полузабытья. Стряхивая дремоту, он повел плечами:
– Три года назад я действительно любил говорить о России. Потом я любил думать о ней. А теперь, Николай Иванович, я решил, что и то, и другое мне не подходит. Теперь я люблю жить в России, совсем так, как я любил в детстве. Но тогда это было бессознательно, теперь же я понимаю, где я живу, и мне от этого так хорошо, что даже не хочется говорить.
– Мудро сказано! – воскликнул Красновский. – Вы, Роман Алексеевич, мудры не по годам. А я вот, старая перечница, готов о России спорить на каждом углу, хоть с сапожником.
– Отчего так? – спросил Рукавитинов.
– Да оттого, что из-за таких вот нигилистов да разных темных личностей, – Он посмотрел через плечо на спящего Клюгина, – у нас, у русских, в голове полная каша: одни на запад смотрят, раскрымши рот, другие в страхе на восток пялятся, третьи пьют горькую. У русского человека хамства и лени и так отбавляй, что поделаешь, наградили нас татары этими грехами, а тут еще крикуны да критики с кукишем в кармане: «Россия болото, Россия – провинция беспросветная, России надо к немцу-англичанину в ноги бухнуться, России надо старую кровушку спустить, России надо то, России надо это…» Кричат на все лады, как сороки, мужик для них – пешка, Россия – шахматная доска, хотим – пешки сюда, хотим – сюда, а хотим – и смахнем их вовсе к черту да позовем немцев, пусть научат gut arbeiten!
– Ну, положим, этому у немцев действительно не грех поучиться! – заметил Рукавитинов.
Красновский махнул рукой:
– Учился я у них! Не спорю, головы есть толковые, но, простите, мне в кирхе ихней не просто скушно, а как-то страшно становится: для них что университетская кафедра, что церковная – одно и то же. В их народе нет страха Божьего, он у него заменен воспитанием. А ученые их так все поголовно безбожники. Все верят в науку. Да и вообще, Европа меня давно уже разочаровала. Там душе как-то холодно. Русской душе. Нет теплоты там. И русскому человеку нет места. Мы там всегда были гостями, гостями и останемся. И я никогда, слышите, никогда не променяю последнего русского нищего на марбургского профессора. Я лето провожу в Крутом Яре, и я нигде так не отдыхаю душой, как здесь. Посмотрите вокруг, полюбуйтесь красотой русской природы, послушайте, как девки поют, как парни острословничают, как старики балагурят! Это же как живая вода! Все в народе нашем есть, все в нем крепко и ладно. А то, что он, как выразился Антон Петрович, горбат, то есть покамест по-настоящему не свободен, так это беда поправима. Дайте время – он распрямится. И распрямится сам, без крикунов, без террористов, без разного рода темнил. Больно видеть, как они нас обольщают. Русский народ доверчив и прост, как дитя. А они искусны, очень искусны. Пользуются его неграмотностью, сулят золотые горы и свободу… Ничего, дайте время.
Он замолчал, нахмурившись. В этот момент тишины все услышали равномерное тихое посапывание Антона Петровича, который, оказывается, спал, привалившись спиной к корзине и свесив голову на грудь.
Николай Иванович улыбнулся и прошептал:
– Кажется, мы договорились. Как сказал бы Клюгин, вот чем кончаются ваши споры о России.
Красновский зевнул, посмотрел вокруг:
– Светает. Надо б собираться да домой ехать.
– Чур, Петр Игнатьич, будить спящих будете вы, – шепнул Николай Иванович, подвигаясь к скатерти и начиная ее сворачивать.
Роман встал со своего места, потянулся и вздрогнул всем телом, словно от холодного душа.
– Знаете, я, пожалуй, пройдусь пешком, – объявил он, застегивая куртку и надевая шляпу.
– Что так? – сонно спросил Красновский.
– Трястись не хочется.
– Ну, смотрите. А то б вместе сели да поехали.
Но Роман, приподняв шляпу и поблагодарив за чудесный вечер, повернулся и зашагал прочь.
