– Безыдейность, безнравственность, бесталанность – вот три Б, на которых покоится нынешняя русская литература.
– Дядюшка, вы слишком обобщаете, – откликнулся Роман после небольшой паузы. – Хорошие писатели есть.
– Не отрицаю, друг мой, не отрицаю. Но общее состояние плачевно. Упадок, упадок и разложение. И это – русская литература, литература Пушкина, Тургенева, Толстого! Литература, на которую равнялась Европа. Печально, печально…
Он забарабанил своими огромными пальцами по столу.
– Антоша, ты чересчур строг.
– А что ты предлагаешь? – тряхнул седыми прядями дядя. – Читать эту слабосильную пачкотню и благодушно улыбаться? Лида, я никогда не был благодушным к разложенцам от искусства. Я, может, и продержался на столичной сцене три десятилетия потому, что равнялся на лучшие образцы. И то же самое в литературе. Если мы, так сказать просвещенные читатели, будем спокойно полистывать вот это, – он поддел пальцем свисающий край журнала, – то через какие-нибудь десять лет серость и бездарность займут места Пушкина, Тургенева, Толстого!
– Дядя, а, по-вашему, во времена Тургенева общий фон нашей литературы не был серым?
– Что ты, Бог с тобой! Он не мог быть серым, потому что каждый литератор относился к своему делу серьезно. Тогда литература занимала огромное место в жизни культурного человека. Теперь же все эти писаки просто водят пером по бумаге, не переживая, не мучаясь. Да и играют так же. Мы зимою ходили в мою, так сказать, alma mater, смотрели «Антигону» в новой постановке. Боже мой… – Он покачал головой. – Бедняга Софокл в гробу перевернулся, коли глянул бы. Да что Софокл! Я, грешный лицедей, еле досидел до конца. Боже, Боже мой! Что это было…
Антон Петрович встал и в возбуждении заходил по террасе. Половицы жалобно поскрипывали под его ногами.
– Антигону играла эдакая фифа. Такие вечерком по бульварам прогуливаются. Вся волоокая, пухлогубая. Туника полупрозрачная, кисея, эфир, полубогиня, понимаете, миллион восторгов. И так она ручку выставит, и эдак она, судари мои, плечико покажет, и таким манером ножку отставит, – он стал изображать, – что прямо невозможно усидеть на месте! Особенно наше бравое офицерье. Им, болванам, что «Антигона», что водевильчик – один черт, лишь бы на плечики да на ножки посмотреть! Обвешались артиллерийскими биноклями и смотрят, как эта дура выкаблучивает на манер субретки. А она, она, – он по- женски изогнулся, оттопырив зад и жеманно поджав руки, – «Могила – брачный мой чертог, мой дом!»
Роман рассмеялся, тетушка, качая головой, закрыла лицо рукой.
– А в зале – восторг! – продолжал Антон Петрович. – Господа офицеры, блаародные бородачи, студентики – едят ее глазами! «Могила – брачный мой чертог, мой дом!» И все – вот эдак, да вот таак! Кисея, ножки, плечики! Какая там трагедия, какое горе! Все так красивенько, миленько и, главное, приятненько! А какой балбес играл Гемона! Сам тонкий, как фитиль, гнется во все стороны, как вьюн, лицо желтое, как у опиумного курильщика, руки трясутся, как у пьяницы, глаза горят, как у картежника, голос хриплый, как у кучера! И вот эдакое страшилище вытаскивает меч и хрипит, глазами сверкая: «Умрет она, другой умрет за нею!» – Антон Петрович захрипел, трясясь и дико вращая выпученными глазами.
Роман и Лидия Константиновна смеялись от души.
– Закалывает себя и валится таким манером на сцену… – Антон Петрович согнулся пополам и с ревом зарезанного вепря завалился набок, задев и опрокинув стул.
– Антоша! Антоша! – охала тетушка, заливаясь слезами от смеха.
– Но я бы снес и Гемона и Антигону, я снес бы и хор прыщавых семинаристов вместо хора фиванских старейшин и даже Витьку Орловского в роли Тиресия!
Антон Петрович поднялся с пола, выпрямился:
– Но, друзья мои, дети русской Мельпомены, когда я узрел Креонта, я понял, что quos vult perdere Jupiter, dementat prius! Вообразите, начинается первый эписодий после пролога, выходит громила наподобие нашего Дуролома, только в два раза шире. Сам – в расшитом золотом хитоне, с жезлом, в миртовом веночке. Бородища – до пояса. Выходит, встает и начинает эдак пожевывать. Стоит и жует. Зал ждет, я тем более, как-никак, Креонта я раз девятьсот сыграл. «Мужи! Тряхнув наш город сильной качкой, затишье снова дали боги нам». Да… Ждем. Но, вижу, время идет, этот господарь все жует и жует, а к фиванцам и не думает обращаться. Что за черт! Я уж все передумал. Бывает, конечно. У нас Боборыкин в «Генрихе» водой поперхнулся, так кашлял половину акта. Ну, я думаю, может, скотина, наспех на сцену идучи, сунул себе в ротовую полость пирог с вязигой, а там хрящ попался неразрубленный, вот и мучается? Ан нет, друзья мои! Ларчик просто открывался! Он так пожевал, пожевал и ушел. Все зааплодировали. Оказывается, эта дубина говорила почти шепотом, дальше первого ряда не слыхать. В этом, оказывается, проникновенность! И так весь спектакль! Выйдет, пожует, жезлом помашет и назад! Так он, натуральным образом, прожевал весь спектакль! Каково, а?!
Роман и Лидия Константиновна буквально задыхались от смеха.
– Антоша, Господи, ха-ха-ха!!! Ох, – смеялась тетушка. Роман просто весь трясся, еле удерживаясь на стуле.
– Браво, браво! – раздался за окном веселый, но и, как всегда, спокойный голос Рукавитинова.
– Николай Иванович! Здравствуйте, любезный! – оживленно воскликнул Антон Петрович.
– Прошу простить за подглядывание, – показавшись в окне и отодвинув плеть винограда, Рукавитинов приподнял бежевую старомодную шляпу, – но я давно уже не имел чести наблюдать такого мастерства. Браво, Антон Петрович!
– Merci, друг мой!
– Заходите, Николай Иванович, – позвала Рукавитинова Лидия Константиновна, – пополдничаете с нами.
– С удовольствием.
Рукавитинов скрылся и вскоре вошел в дверь веранды. Он был в светлой косоворотке, заправленной в
