воспоминаний ожила в памяти. Романа всегда удивляло, как сильно преображался этот флегматичный, не очень подвижный человек, переступая порог бани. В нем словно просыпался другой, неведомый Красновский, ранее дремавший и очнувшийся только в темном жарком пространстве, среди прокопченных бревен и клубящегося пара. Этот, второй, Петр Игнатьевич был абсолютным антиподом первого: он рычал, ревел, как медведь, с необыкновенной подвижностью и страстью передвигаясь по бане, набрасываясь с веником на окружающих. Одновременно он преображался и моментально, становясь необыкновенно сообразительным, давал множество дельных советов, как кому париться; речь его из вялой и односложной превращалась в живую, быструю, остроумную, он непрерывно извергал массу острот, каламбуров, присказок и поговорок, которые совместно с паром, веником и горячей водой производили на всех ошеломляющее впечатление. Даже Антон Петрович как-то терялся и стушевывался во время «банного преображения» Красновского, и теперь, когда они на рысях подъезжали к утопающему в зелени дому о. Агафона, Роман заметил первые черты робости на дядином лице. Одновременно все явственней чувствовалось пробуждение второго Красновского.
– Резвей, резвей, цыганочка! – покрикивал он на лошадь.
– Мы к благоверному сначала? – спросил Антон Петрович.
– Время, время дорого! К Каракалле! К Каракалле! – Красновский натянул правую вожжу, и лошадь, всхрапнув и перебрав стройными ногами, свернула, понеслась по узкому проходу между двух плетней. За левым тянулся огромный сад о. Агафона, правый огораживал его пасеку.
– Потише, расшибемся… – бормотал Антон Петрович, глядя, как стремительно надвигается массив показавшейся впереди бани.
Но Красновский № 2 знал край:
– Прррр! Стоять, холера ясная! Мяснику отдам!
Скаля забитый пеной и раздираемый удилами рот, лошадь остановилась в трех шагах от двухэтажного деревянного строения, которое можно было назвать чем угодно, только не баней.
Роман спрыгнул на землю. Воистину, это было невероятное сооружение: выстроенное на самом берегу крутояровской реки из массивных сосновых бревен, своим первым этажом оно напоминала обычную избу с двумя маленькими окнами и просторным резным крыльцом; второй этаж больше походил на сторожевую башню времен крещения Руси или на колокольню раскольничьего скита. Эта башня-колокольня исполняла роль трубы и коптильни, поэтому была вся черная, и, если приглядеться, сквозь перила и переборки можно было различить в ней индюшьи тушки или рыбины, подвешенные для копчения.
Баня строилась лет пятнадцать тому назад по идее и архитектурным разработкам Красновского, но на средства о. Агафона. Прямо за баней открывалась купальня, то есть, попросту, плавный ступенчатый спуск в воду с большим дубовым столом по правую руку, позволявшим пить чай, стоя по грудь в воде. Едва прибывшие слезли с брички, как в дверь бани высунулась белая голова Тимошки, пятидесятилетнего бобыля, работающего у о. Агафона на подхвате.
– Ты топил? – быстро спросил его Красновский, и, не дождавшись утвердительного ответа, вытер рукавом вспотевший от езды лоб. – Слава Богу, что не бабы.
И тут же заторопил:
– Прошу, прошу, прошу! Пар костей не ломит, да долго не держится!
Он с ходу подхватил свою корзину и корзину Воспенниковых и ступил на крыльцо.
– Бабы, они ведь и это… – начал было Тимошка, но Красновский, не замечая его, пошел в дверь, так что тому пришлось резко посторониться.
Николай Иванович, Роман и Антон Петрович тоже прошли сквозь дверь и оказались в большом предбаннике.
– Располагайтесь, милостивые государи, прошу! – Красновский поставил корзины на скамью со спинкой.
– Так, так. – Антон Петрович снял панаму и повесил на разлапистые лосиные рога, грозно нависающие над скамьей. Другие рога, но поменьше, висели над другой скамейкой, на которую сразу опустился Красновский. Роман сел рядом с Красновским и стал расстегивать ворот рубашки.
За три года предбанник совершенно не изменился: те же рога, те же коврики, то же овальное треснутое зеркало. И тот же запах, неповторимый, невыразимый запах русской бани.
– Хорошо топил? Сколько охапок? Гарь выгнал? Выгнал гарь? – отрывисто спрашивал Красновский, сдирая с себя рубаху.
– Как же, как же, все как ни на есть… – начал было неподвижно стоящий в углу Тимошка, но новые вопросы и приказания горохом посыпались на него:
– А квас там? Из погреба? Самовар на реку поставил? Беги за батюшкой! Беги за батюшкой! Воды холодной хватит? Беги!
– Да все, все как надобно… я сичас… – Тимошка, неловко переступая босыми ногами, поспешил за дверь.
– Беги, беги, чтоб тотчас же, чтоб непременно… – бормотал Красновский.
– А здесь и не жарко, – заметил Николай Иванович, расстегивая брюки. – И в жару и в холод одинаково.
– Здесь не жарко, а там вам дадим жару! – засмеялся Красновский.
– Петр Игнатьевич, я тебя прошу по старой дружбе, ты уж, Христа ради, не умори меня, – заговорил Антон Петрович, снимая большой нательный крест на цепочке и пряча его в карман брюк.
– Любезный Антон Петрович, любезнейший наш, да как же я тебя уморю, как же уморю? Кааак же яааа уморюююю! – запел Красновский, снимая брюки и дергаясь всем своим круглым белым телом. Восторг предстоящего охватывал его все сильнее, движения и слова стали резкими и стремительными.
Раздевшись, он подбежал к массивной дубовой двери, за которой должно было через несколько минут разыграться нечто неповторимое, рывком распахнул ее и с ревом ворвался в баню, хлопнув дверью так, что сквозь потолочные щели посыпался песок.