– Чего же вы поддались?
– А как же тут, родной мой, не поддашься? Как не поддашься, когда человеком страсти такие владеют? Он же лютует, прости Господи! Ох, запарил… совсем запарил…
– Что же вы, сколько лет паритесь, а не привыкнете, – равнодушно пробормотал Клюгин, выходя из воды и не глядя на о. Агафона.
– Господи… ой. Господи… – вздохнул батюшка, и, оглянувшись, позвал слабым голосом: – Тимоша! Принеси простынь.
Через минуту явился Тимошка и накинул на плечи батюшки простыню.
Красновский с Антоном Петровичем и Николаем Ивановичем сплавали на другой берег и, вернувшись, возжелали традиционного «водяного чаепития».
К нему все давно было готово, и вскоре все, включая Клюгина, стояли по грудь в теплой, пахнущей илом и песком воде, вокруг квадратного стола, покоящегося на врытых в дно сваях. Посередине стола возвышался начищенный медный самовар, вокруг него теснились розетки с вареньями, тарелки с пирогами, плюшками и ватрушками.
«Водяной чай» всегда пивался здесь из больших фаянсовых кружек и казался особенно вкусным. Роман с удовольствием прихлебывал чудесный напиток, чувствуя, как катастрофически темнеет кругом.
Все поняли, что грозы не миновать, и пили чай торопясь, обжигаясь, а поэтому преимущественно молча. Лишь Красновский, шумно втягивая в себя чай, успевал произнести что-то восторженно-дикое.
– Эх, друзья, вот что нам надобно! Вот что сердцу русича угодно! – бормотал он. – Блошка банюшку топила… адская прелесть! Адская!
– Что вы эдакое говорите, Петр Игнатьевич, – сокрушительно качал головой отец Агафон. – Бога побойтесь!
– В бане он ни Бога, ни черта не боится, – заметил Антон Петрович, с аппетитом поедая плюшку.
– В бане я – адский Наполеон! – хохотал Красновский, вздрагивая жирными покатыми плечами.
– Ох, страшное городите, – тряс мокрой бородой батюшка.
Клюгин молча пил чай, лицо его имело свое постоянное устало-брезгливое выражение.
Вдруг кругом стало совсем тихо и сумрачно. Не лаяли собаки, не слышались никакие звуки. Все, словно по команде, замерли и подняли головы. Фиолетово-серая туча была так низко, что, казалось, вот-вот коснется голов. Петр Игнатьевич собирался что-то сказать, как удар грома раздался наверху. Он был глухой, раскатистый, словно выстрел из старой мортиры.
– Царица Небесная, Пресвятая Богородица, помилуй нас, – торопливо закрестился отец Агафон, отчего потревоженная вода захлюпала вокруг него.
– Ничего, после грозы допьем, – решительно заключил Антон Петрович и полез из воды.
– Тимошка, снеси в предбанник! – крикнул Красновский, захватив с собой ватрушку и неловко следуя за Антоном Петровичем.
– Мерзкая погода… – пробормотал Клюгин, направляясь на берег, оступаясь и проваливаясь в воду.
Роман же, зачарованный мощью тучи, остался стоять на месте.
Второй раскат грома был резкий, словно там, вверху, чьи-то чудовищные руки расщепили и разодрали вдоль огромное дерево и обе половины его повалились на землю, отозвавшись дребезжанием в оконных стеклах.
– Рома, догоняй! – крикнул Антон Петрович, и все четверо скрылись в бане. Подбежал Тимошка, захлюпав водой, подхватил самовар и понес прочь.
Роман не двигался.
Третий удар был громче предыдущих; жалобно звякнули забытые в кружках ложечки. Роман почувствовал, как заколебалась вода.
И сразу же крупные капли стали падать все чаще и чаще, тревожа темную гладь расходящимися и смежающимися кругами; кругов становилось все больше, и вдруг стена белой воды сразу обвалилась сверху. Река словно вскипела и поднялась. Роман смотрел, как ливень хлещет по столу, играет в кружках, переполняет вазочки с вареньем, стучит по румяным пирожкам и ватрушкам. Он поднял свою кружку и отхлебнул разбавленный дождем чай. Вкус его был изумителен. Прохладные струи текли по лицу, плечам и груди. Он поставил кружку, повернулся к кипящей реке, оттолкнулся и поплыл, раздвигая рыхлую поверхность воды.
Наверху загрохотало, сзади кто-то звал его по имени, но Роман плыл в кипящей белой стихии, не обращая ни на что внимания, плыл и улыбался.
III
Субботний ливень прошел не даром для крутояровских лесов: миновало три-четыре дня – и появились первые босоногие вестники еще одной страсти семьи Воспенниковых. Ими оказались ребятишки и бабы, набравшие по полным кузовкам молодых, только что вылезших из земли грибов.
Решено было идти в четверг, и после долгих сборов, многословных препирательств и подробных обсуждений настал долгожданный час.
Появившееся недавно солнце еще выпутывалось из объятых прохладой лип, когда Аким подогнал к дому Воспенниковых новую, набитую сеном телегу и, спрыгнув, поспешил к крыльцу, на котором стояла Аксинья с двумя корзинами упакованного съестного.
– Здорово, кума! Давай-ка! – взял Аким у нее корзины. – Где же хозяева?
– Здравствуй. Сейчас, чай, выйдут, – усмехнулась кухарка, отводя глаза от белозубой улыбки
