Солнце взошло над дальним лесом и косыми лучами заливало засеянные рожью, овсом и гречихой поля. Ехать было свежо и не пыльно: ливень так промочил землю, что сейчас, четыре дня спустя, земля была влажной, а во впадинах дороги еще стояла вода. По пути телега обогнала несколько крестьян, по-видимому, идущих в лес драть лыко. Они снимали шапки и, желая здравствовать, провожали телегу долгими взглядами, загораживаясь руками от низкого, набирающего силу солнца.
Когда въехали в сосновый бор, лошадь пошла шагом, Антон Петрович поворчал, но, смирившись под давлением супруги, решил рассказать одну из своих известных всем историй, которыми он обычно коротал дорожное время. Истории эти были совершенно замечательные по своей простоте, ясности и тому особенному русскому юмору, суть которого, по мнению Романа, заключалась не в содержании, а в форме, то есть в искусстве рассказать в лицах на вид не очень-то и смешной случай. Антон Петрович владел этим искусством в совершенстве и поэтому рассказывал свои истории по многу раз. Их знали и любили все родные и знакомые, кухарки и конюхи, простые деревенские мужики и бабы. Действовали эти монологи безотказно, как бельгийские ружья: стреляя в слушателей зарядом задора и удали, они всегда попадали в цель, вызывая безудержный смех, хотя суть истории и даже манера исполнения была слышана уже десятки раз. И сейчас, когда Антон Петрович, вздохнув и как-то подобравшись, начал своим поставленным актерским голосом: «М-да. Помню, лет эдак двадцать назад на Воздвижение отправился я в этот бор пострелять рябчиков…» – все повернулись к нему, затихнув в радостном ожидании, стараясь не улыбаться и делая как можно серьезные лица.
– Отправился, друзья мои, не слишком рано, эдак часу в девятом. Походил, поднял пару, но в то утро местная наша Диана благосклонна ко мне не была. Ну, а у меня правило строгое: коли по паре подряд промазал – поворачиваюсь и иду восвояси. Так тогда и сделал. Иду, ружье за плечом, настроение эдакое сатирическое. А кругом осень: сосны скрипят, трава пожелтела, небо хмуро. В общем, унылая пора, очей очарованье… Так вот. Иду и возле нашего камня вижу коляску, запряженную парой. В коляске мужик почтенного возраста. Но не наш. И сразу я понял, что ждет он свата, то бишь отца жениха, а сам он – отец невесты. А раньше в наших палестинах у селян был такой обычай: после того как сваху засылали к невесте и родители давали согласье, договаривались «бить по рукам», то есть сваты встречались на Воздвиженье возле этого камня, били по рукам, распивали бутылку и разъезжались, чтобы в воскресенье играть свадьбу. Я подхожу, он шапку снял, поклонился. «Кого ждешь?» – говорю. «А, – говорит, – Степана Кузнеца». «А сам откуда?» – «Из Мокрого», – говорит. «Ну что, – говорю, – согласны породниться?» – «Стало быть, – говорит, – согласны». А сам вижу – нервничает. Я спросил: а что ты так весь дергаешься – или боишься чего? Да, говорит, хоть сваха-то и говорила про них ладно, а сам-то не видал. Поэтому значит, и нервничает. Ну, я его успокоил, сказал, что семья справная, люди работящие, богобоязненные, все у них на своем месте. Только, говорю, сам-то Кузнец на ухо туговат. Так что ты уж говори с ним как можно громче. А то он, когда тихо разговаривают, не слышит и обижается. Ну, он меня поблагодарил, поклонился. Я пошел. Миновал воон те три сосны, они тогда поменьше были, и прямо на этом месте встречаю Кузнеца. Гонит он свою лошадку, что твой Ганнибал, не жалея. Но меня увидел – остановился, шапку снял. Желаем, говорит, здравствовать. А сам весь так и сияет. В новом армяке, в поддевке в красной плисовой, сапоги блестят. Здравствуй, говорю, Степан. Видел я твоего свата только что. Ждет он тебя возле камня. Он так весь и задрожал, глаза блестят. Сват-то мужик богатый, сразу видно. Начал меня расспрашивать. Я ему все пересказал, и про коляску, и про лошадей, про дуги расписные. Но, говорю, Степан, есть одно обстоятельство. Сват твой мужик справный, но только на ухо туговат. Так что ты ему говори погромче. Тогда и поладите. Кузнец шапку снял, поблагодарил меня и ну настегивать. А я, неудачный охотник, встал вот так. И стал слушать…
Тут Антон Петрович сделал знак Акиму, тот остановил лошадь, дядюшка спрыгнул на землю, отошел и встал чуть поодаль, благоговейно скрестив руки на груди. Слушатели замерли, губы их уже начали расползаться в улыбке.
– Стою вот так, кругом тишина, только сосны поскрипывают. А там вдали слаабо-слаабо бренчит Кузнецова телега. Но чу – остановилась. Доехал, значит, до камня. Опять тишина. И вдруг на весь лес…
Антон Петрович глубоким вздохом набрал в грудь побольше воздуха и стал кричать так оглушительно, громко и протяжно, с таким воодушевлением, что все сидящие в телеге закачались от смеха, а лошадь, как от выстрела, испуганно присела, оглядываясь и прядая ушами:
– Здорооооово!!!
– Здорооооовоооо!!!
– Как доехаааал!!!!
– Ничавооооо!!!
– Хороши лошааадки!!!!
– У тебя тоже хорошиии!!!
– Ну, что столкуимсиии?!!!
– Столкуимсиии!!!!!
– А сколько за девкой дааашь?!!
– Да не обииижуууу!!
– Две коровы дааашь??!!!
– Даааам!!!!
– Лошадь даааашь?!!
– Две даааам!!!
– Овечек даааашь?!!
– Дюжину даааам!!!
– Холстинки даааашь?!
– Дааааам!!!!
– Девка-то работящаааая???!!!
– Работащаааая!!!!
– Прясть да ткать умеет??!!!
