торчали то тут, то там, дразня своей крепостью и чистотой. Десятилетний Роман принял тогда ответственное решение: он высыпал грибы из рубашки кучей на середину поляны и стал рвать остальные, складывая в эту кучу. Куча росла, Роману казалось бесконечным это хождение с вырванными грибами в руках к ней, но он трудился как одержимый. Когда он сорвал последний гриб, куча поразила его. Добрых десять ведер вмещала эта коричнево-белая груда. Роман подхватил корзину и побежал на край Выруба, стараясь замечать дорогу. Он бежал и кричал в надежде, что его услышат крутояровские босоногие ребятишки, с которыми он отправился по грибы и от которых оторвался, благодаря своему быстрому негрибному шагу. Но ребята были уже где-то далеко. Никто не отзывался. Наконец маленький Рома выбежал на край, поставил корзину, долгими продолжительными криками вернул ребят. Он показал им корзину и целый день, до самого вечера, они ходили по Вырубу в поисках волшебной поляны. Но старый лес скрыл ее навсегда. А бело-коричневая куча часто потом снилась Роману. Обычно во сне он шел к ней ночью через черный лес и, найдя, долго стоял над серебрящейся под луной грудой…
«И ведь это действительно было, – думал Роман, выдирая из земли гриб и удерживая его на ладони. – И грибы были такие же, и лес тот же. И трава, и воздух. Что же другое? Я? Но вот я испытываю те же чувства, что и двадцать лет назад. Но что же все-таки изменилось? Почему так щемит сердце и так грустно? Оттого, что этого уже не будет? Но ведь будет другое, много другого – радостного, неожиданного, нового. Отчего же мы так жалеем каждое ушедшее мгновенье? Оттого, что уже никогда, никогда не буду я тем десятилетним мальчиком и мир для меня никогда уже не будет так притягателен и, главное, так бесконечно непознаваем, как тогда. Мы не по молодому телу тоскуем, а по незнанию мира, ибо в незнании человек невинен, безгрешен. Рай – это незнание, а незнание – это вечная молодость».
Уложив в кузовок большой гриб, Роман раскрыл складной нож и аккуратно срезал остальных «членов семьи». Где-то недалеко стала куковать кукушка.
«Ну-ка, сколько ты мне отпустишь?» – подумал Роман и стал считать вслух:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть.
Кукушка смолкла.
– Немного! – усмехнулся он, вставая и вешая кузовок с первой добычей на плечо. – А впрочем, за шесть лет можно ох как много успеть, Роман Алексеевич! Если, конечно, не лениться.
Слева аукнула Аксинья.
Ей тут же ответили дядюшка и тетушка.
Роман никогда просто так не откликался. Все знали эту манеру, и никто повторно не стал кричать.
Солнце уже поднялось и светило сверху, пронизывая белоствольный лес теплыми лучами. Среди берез было спокойно и свободно. Грибы попадались не очень часто, но Роман и не стремился набрать кузовок. Обходя белые деревья и всматриваясь в невысокую траву, он думал вовсе не о грибах, а о чем-то неуловимом, так необходимом ему, что невозможно описать или осмыслить, а можно лишь почувствовать и, окружив картинами приятных щемящих воспоминаний, переживать, переживать с чуть растерянной улыбкою на устах…
Сейчас в этом чистом утреннем березняке он опять вспомнил Зою, их встречи, поцелуи и объятия. Тогда, три года назад, он абсолютно был уверен, что это будут первые и последние познанные им женские губы, что Зоя станет его единственной женщиной, настоящим другом и опорой. Теперь вся былая уверенность, все его надежды и искренние порывы казались детскими, по-мальчишески наивными и опрометчивыми. Красивое Зоино лицо стояло в его воображении, Зоя улыбалась, грациозно сидя на лошади, и в этой ослепительной завораживающей улыбке был крах всех надежд и порывов.
Только теперь он понял, в чем он ошибся и чего не смог разглядеть в Зое. Неожиданно на ум пришла эта история с грибной поляной. Роман, усмехнувшись, подумал, что он, как мальчишка, нашел волшебную Зою и, оставив ее, решил вернуться, чтобы забрать уж наверняка, но лес не пустил его к ее душе. Его ошибка была в том, что он оставил ее, не решившись взять все сразу. А не смог разглядеть он в ней то, что была она целиком дитя Леса, Леса по имени Жажда Желаний, и этот Лес навек сохранил ее.
«Она и тогда уже поражала меня своей жадностью к новым переживаниям, к новым поворотам наших чувств. Постоянно, ежеминутно она хотела нового, она жгла огонь нашей любви, бросая в него все новое и новое, ибо только новое могло поддерживать пламя. А теперь ей нечем кормить огонь. Все сожжено, и нового нет больше… Но, Боже мой, какая жажда была в ней, какая жажда желаний!»
Прямо перед ногами Романа из травы выглянули три красные шляпки. Роман срезал грибы, но все три подберезовика оказались гнилыми, несмотря на прелестный цвет и форму.
«Так и человек, – усмехнулся он, отбрасывая прочь изъеденные червями грибы. – Никто не знает, что у него внутри. А красота… это такое искушение, такая сила. Она может скрыть многое. Но и простить за нее можно многое».
Где-то далеко слева послышалось ауканье.
«Надо бы поближе к ним держаться, – подумал Роман, – а то будут ждать меня».
Он шагнул влево и пошел по красивой естественной аллейке, но вдруг услышал поблизости какие-то странные звуки. Словно кто-то плакал или хныкал как-то глухо и неразборчиво. Роман осторожно двинулся на звук и вскоре стал различать что-то впереди, меж березовых стволов. Он пошел еще тише и осторожней, прячась за березами. Через шагов двадцать он остановился за развилкой толстых берез.
Отсюда ему открылась небольшая прогалина, на которой лежал мертвый лосенок. Поперек лосенка пристроился матерый волк. Положив передние лапы на разорванный, кровавый живот лосенка, он с жадностью отрывал куски потрохов и, не жуя, быстро проглатывал с каким-то омерзительным всхлипывающим стоном. Серая, приплюснутая сверху голова волка напоминала булыжник, мутные желтоватые глаза казались незрячими. Узкая, словно щучья, морда была вымазана в крови.
Затаив дыхание, Роман смотрел, и чувство омерзения овладевало им. Побелевшими руками он осторожно вытащил из кузовка складной нож, опустил кузовок на землю.
Волк вцепился в край ребер, дернул, отчего туша лосенка тоже дернулась. Кости захрустели под его зубами. Роман сжал нож правой рукой. Во всей этой сцене кровавого пиршества среди белоствольного, залитого светом леса было что-то омерзительно-непристойное. Эти утробные всхлипы, этот хруст молодых костей, эти бессильно отброшенные копыта и, наконец, эта серая голова-булыжник с глазами убийцы заставили Романа содрогнуться от ненависти.
Не помня себя, он поднял вверх кулак с ножом и с пронзительным криком бросился из-за берез на волка. Вялый и малоподвижный до этого, волк мягко спрыгнул с туши и, злобно клацнув кровавыми зубами, побежал от Романа в глубь леса. Хвост его, толстый и неподвижный, как полено, волочился за ним. Волк
