Отец сходил в примарию и вернулся.
– Война будет, – говорит он нам.
Кого заберут из наших мужчин? Никого. Отец уже стар; брат Ион еще молод… Значит, на фронт уйдут зятья, племянники – сплошь вся родня.
В окнах горит свет. Со всех дворов несется плач.
Ночь прошла. Ни грозы, ни дождя она так и не принесла. Утро выдалось ясное, на голубом небе – ни облачка.
На станцию то и дело прибывают пустые товарные составы.
Более пристально, чем три года назад, разглядываю я толпы людей, устало бредущих из дальних селений. Их подгоняют жандармы с карабинами на плече. У людей землистые лица, потухший взгляд. Рядом с мужчинами – согнувшиеся от горя женщины, босые, оборванные, с заспанными лицами; они тащат на спине котомки с едой. Под ногами путаются дети. Но мамаши на них и не смотрят. Глаза их не видят никого, кроме уходящих.
– Смотри возвращайся, Кодин…
– Постарайся вернуться, Штефан…
Мужья молчат, не в силах разжать зубы. Кто-то бросает:
– Теперь небось потяжеле будет.
Шагает на станцию и Тицэ Уйе, босой, полуголый, в дырявой шляпе. Идет воевать за целостность границ нашей родины, за их расширение. Ведь именно так пишут в газетах, доставленных в село. С этими же словами обращается к людям, идущим на смерть, наш желтолицый писарь Джикэ Стэнеску:
– Вы отправляетесь на войну, братцы. Вам повезло. Вы покроете себя славой. После окончания войны родина наша станет еще больше и еще богаче…
– А нам что от этого прибудет?
– Как что прибудет? Что за странный вопрос, Тицэ Уйе?
– Вопрос как вопрос. Только вам на него не ответить.
– Ничего нам не прибудет. Одни страданья. А под конец смерть.
Это Оведение напомнил о смерти.
– Что же приказчики вместе с нами на войну не идут, а, писарь? – подает голос Згэмыйе.
– Как же они пойдут? А кто позаботится о виноградниках, об угодьях, о хозяйственном инвентаре?
– А сынки лавочников и богатеев почему дома остаются?
– А их, Пэликэ, мобилизуют работать на месте, они грамотные. Надо ведь кому-то вести счета в префектуре, в полковых хозяйствах, без этого тоже нельзя.
– Вот и выходит – правильно нам молодой кузнец объяснил, – на войну гонят бедняков, чтоб богатые еще больше разбогатели.
– Глупости! Задурил вам кузнец голову. Но теперь с его баснями покончено. Сам на фронт идет.
За Тицэ Уйе поспешает Флоаря, его жена, а следом и их близнецы-дочурки – Добра и Думитра. Крошки подросли. У обеих голубые глаза – под голубым летним небом родились, прямо в поле, – и заплетенные в косички желтые, как пшеничный колос, волосенки. Дома у Тицэ Уйе еще трое осталось, мал мала меньше. А еще одного Флоаря под сердцем носит. Лицо у тети Флоари землисто-желтое, а живот большой, раздувшийся.
– Пиши мне, Тицэ, дорогой мой.
– Напишу, Флоаря, напишу.
– И возвращайся, дорогой. Деток пожалей, девочек наших.
– Вернусь, Флоаря. Жалко мне детишек и тебя жалко. Да еще и дельце одно есть…
Они направляются к станции, где их ждут пустые составы. Впереди них и позади бредут остальные…
Мой двоюродный брат Думитру Пэликэ шагает вместе с Оведение, Малышом, Лишку Стынгачу и Удудуем. Их жены и детишки гурьбой тащатся следом.
– Все мы, братцы, в одном полку, так что будем друг за друга держаться. А вернемся, дела на всех хватит.
– Кабы вернуться.
– Ну кто-то ведь уцелеет.
У каждого одно на уме: теперь придется туго.
Небо над нами высокое, синее, воздух сухой, вроде бы даже пахнет гарью.
Составы прибывают пустыми, а отбывают переполненные.
Прошел день, второй, третий. А на станции по-прежнему людское море.
Человеческий поток не иссякает. Люди все подходят и подходят, и их отправляют дальше. На место ушедших, словно из-под земли, появляются новые.
Среди мобилизованных я вижу и своего двоюродного брата Янку. Он возмужал. Сожженное солнцем, обветренное лицо потемнело. Но телом он так же тщедушен, как и прежде.
– И ты тоже на фронт, Янку?
– Тоже!..
– А говорил, что освобожден от армии…
– Был освобожден. Да передумали власти. Наши сельские заправилы. Я для них как бельмо на глазу, вот они меня и упекли. А война, Дарие, предстоит долгая, тяжелая. Много человеческих жизней унесет. Хорошо, тебе еще лет мало. А то бы…
А то бы и меня посадили в вагон и погнали на фронт… Много человеческих жизней унесет эта война… Конечно, Янку не о себе говорил. О чужих жизнях думал… И погиб через неделю, едва добравшись до передовой…
Но вот пришел день, когда станция опустела. Мужчин в селе почти нет. Одни женщины, старики да детишки. Да сыновья корчмаря Бучука. Да Милуцэ, сын мельника Гунэ Изопеску, студент, освобожденный по состоянию здоровья.
На селе по-прежнему блюдут порядок писарь с прима-ром; остался блюсти порядок поп; блюдет порядок и сборщик податей. В военное время до крайности необходимо, чтобы налоги платили исправно.
Частенько слышишь: война требует денег.
Чьих денег? Народных. Пусть теперь налоги платят женщины…
Война идет где-то далеко. Но вдруг со стороны Дуная до нас донесся гул орудий. Снаряды рвались в самом центре города. Загорелись дома. Напуганные рушанцы побросали свое жилье и повалили в села.
Докатились и до Омиды. Не осталось ни одного дома, где не поселилась бы семья горожан. По утрам они толкутся возле примарии и сетуют: они не могут без белого хлеба, им приходится спать на циновках, их заели клопы!.. При этом горожане поносят крестьян, которые их приютили, а заодно и всех деревенских – они, видите ли, поленились выстроить себе жилье с удобствами… Городские барыни требуют у хозяек, чтобы те стирали им белье. И представьте, какое нахальство – эти босоногие оборванки-бабы не желают пачкаться в корыте с чужими тряпками! А ведь эти тряпки, говорят, из настоящего шелка. Такая дерзость окончательно выводит из себя горожанок.
– Послушайте, дорогая, какая наглость! Говорю это я Илинке – ну, бабе, у которой поселилась, – постирай, мол, мне белье. И знаешь, что она ответила? «Стирай на себя сама, барыня, небось руки не отвалятся, если разок в корыто окунешь».
– Это они из-за войны очумели, не то бы…
С фронта приходят почтовые открытки, нацарапанные в спешке, на колене. Соседи приносят их мне – разбери, мол, что тут сказано.
Я разбираю. Во всех одно и то же: «Позаботьтесь о волах. Не подохли бы. Мы наступаем».
Первое время новости звучали именно так. Потом зазвучали иначе: «Мы отступаем».
Сначала армия продвинулась по горным перевалам в Трансильванию. Солдаты разбили и отбросили противника. Но потом немцы стянули с других фронтов войска с пулеметами, пушками и авиацией. И ход войны резко изменился. Как бы ты ни был храбр, голой грудью на врага не попрешь. Солдаты гибли без счету. В примарию приходят извещения – погиб такой-то и такой-то. Женщины одеваются в траур, прикрепляют на стену дома на видном месте лоскуток черного крепа. Тут бы и поплакать над могилой, да могила далеко – так далеко, что не знаешь и где. На кладбище поп хоронит гробы без покойников, только с
