закатила страшную истерику, со слезами, бессвязными криками. Истерику, которая удивила всех, кроме Деда. Только он все понял. Понял, потому что чувствовал то же, что и я.
И все-таки он пытался бороться. С моей детской влюбленностью и своей собственной страстью, которую считал постыдной. Страстью к ребенку, выросшему на его глазах. Он боялся прикоснуться ко мне и не мог противиться желанию обнять меня. Мучился и надеялся, что справится. А я требовала его любви, его заботы, и он не умел отказать, и все его старания в результате были напрасны, и надежды лопались как мыльные пузыри.
Мое поведение в день своего рождения отец списал на переходный возраст, он никогда не знал наверняка, как следует вести себя со мной, был излишне суров и уж точно не готов к совместному существованию с повзрослевшей дочерью. Он приказал мне уйти в свою комнату и подумать как следует о своем поведении. Я отправилась и безвылазно провела там неделю. Отец счел это возмутительным, не разговаривал со мной и даже не навещал, искренне полагая, что только так можно справиться с моим упрямством, а я лежала пластом, разглядывая потолок, абсолютно уверенная, что жизнь моя кончена, ведь свою жизнь я мыслила только рядом с Дедом… Впрочем, тогда он был значительно моложе, и никому не приходило в голову называть его так. В детстве я часто жалела, что не он мой отец, а в ту неделю добровольного заточения эта мысль показалась мне ужасной, и я возблагодарила бога, что это не так.
Мне недавно исполнилось шестнадцать, я вовсю читала любовные романы и искренне считала: я знаю все о взаимоотношениях мужчины и женщины. И в своих мечтах я видела одно и то же: вот Дед подходит ко мне, касается руками моих плеч, а потом целует. Но совсем не так, как в действительности. Одна и та же любовная сцена в моем воображении прокручивалась сотню раз, и я вязла в своих мечтах, как муха в варенье, и изводила себя мыслями: все, о чем я мечтаю, он проделывает с другими женщинами, а я так и умру, не узнав, что значит принадлежать ему. Не знаю, как долго продлилось бы мое затворничество, вышла бы я на свет божий через несколько дней или в припадке юношеского отчаяния вскрыла бы себе вены, но Дед, обеспокоенный моим поведением, вдруг появился в комнате. А я, увидев его, испуганно заревела, с ужасом поняв: моим мечтам не суждено сбыться.
Он сел на кровать, приподнял меня за плечи и прижал к себе.
– Все будет хорошо, – сказал тихо.
Кого он тогда уговаривал?
– Нет, – покачала я головой.
– Поверь мне, все будет хорошо. Я тебя очень люблю. Больше всего на свете.
И от этих его слов я заревела еще отчаяннее, потому что понимала: мы имеем в виду разную любовь.
– Ты самая красивая, самая, самая, самая…
– Нет. Я мерзкая, я… если бы ты знал, о чем я думаю, ты бы…
– Ты ни в чем не виновата, – испуганно прошептал он, все крепче прижимая меня к груди. – Обещай мне, что не будешь думать о себе плохо. Ты сейчас встанешь, выйдешь из комнаты, попросишь прощения у папы и никогда больше не будешь плакать. Твои красивые глазки совсем опухли от слез.
Он улыбнулся, поцеловал меня в висок, и мы вместе пошли к моему отцу. И, спотыкаясь на каждом слове, я пробормотала извинения и заверила, что никогда больше не буду так себя вести.
– Имей в виду, твои истерики на меня не действуют, – сурово ответил отец.
Я вышла из его кабинета, Дед остался там, и я слышала, как он, понизив голос, выговаривал моему отцу:
– Сережа, так нельзя. Она девочка, а ты ведешь себя с ней, точно она новобранец.
– По-твоему, я должен потакать ей?
– Не потакать, просто попытаться понять…
– Господи, Игорь, да что там понимать? Ты избаловал девчонку, и вот результат: она вообразила, будто в мире существуют только ее желания, ее прихоти. Скажи на милость, что на нее нашло, с какой стати она закатила истерику?
Дед мог бы просветить его на сей счет, но делать этого не стал. В тот момент отца я почти ненавидела, хоть и не могла понять причину своей ненависти. Впрочем, я тогда готова была возненавидеть весь свет.
Сколько себя помню, я росла среди мужчин. Военный городок, замкнутый мир за высокими стенами, пропуска, шлагбаумы, бесконечные «слушаюсь» и «так точно». Командовал здесь мой отец. Он был человеком, которого следовало слушать и бояться. Женщин в семье не было. Я даже не уверена, имелись ли у него какие-то привязанности. Вообразить его рядом с женщиной мне не хватало фантазии. Забавно, но именно Дед, когда мне было лет четырнадцать, впервые заговорил со мной о вопросах, которые обычно обсуждают матери с дочерьми-подростками, справедливо полагая, что моему отцу такое не придет в голову. В сущности, в то время Дед был очень одинок. И я стала средоточием всех его чувств. Нерастраченной родительской любви и нежности. И эти годы он, как и я, наверное, был счастлив. Пока мы оба не угодили в капкан.
После той истории он стал появляться у нас редко, но звонил каждый вечер и весело болтал со мной, а у меня не было сил поддерживать эти ничего не значащие беседы. И я замыкалась в себе, покорно делая то, что от меня хотели: шла в школу, учила уроки, выполняла работу по дому и все больше погружалась в мир своих безрадостных мыслей. В конце концов даже отец забеспокоился, решив, что у меня какая-то серьезная болезнь, начал таскать меня по врачам, а когда врачи болезнь не обнаружили, попросил Деда поговорить со мной и по возможности выяснить, что же происходит.
Мы сидели в гостиной, Дед опасливо держался в стороне, а я, пряча взгляд, твердила: «У меня все хорошо». Отец, подслушивающий под дверью, не выдержал и, войдя в гостиную, с солдатской прямотой задал вопрос:
– Ты что, влюбилась? Отвечай немедленно.
– Уйди, ради бога, отсюда! – рявкнул Дед, и отец от неожиданности попятился, едва не налетев на стол. – Знаешь, у меня есть отличная идея, – когда отец ушел, сказал мне Дед. – Твой папа, ты и я поедем отдыхать. На две недели. Представляешь? Покатаемся на водных лыжах, даже поднимемся на воздушном шаре…
«Я не ребенок», – хотелось ответить мне, но я согласно кивнула. Ведь он будет с утра до вечера рядом со мной целых две недели.
Отец сначала эту идею поддержал и даже вместе с нами выбирал подходящий отель. Но потом, как бывало не раз до этого, какие-то дела не позволили ему взять отпуск, и он с облегчением сказал:
– Отправляйтесь вдвоем.
Ему даже в голову не могло прийти, что из этого может получиться. С семи лет я везде ездила с дядей Игорем, и отец так к этому привык, что искренне не видел в этом ничего предосудительного. И мы отправились вдвоем загорать и набираться сил.
Первые два дня на отдыхе мы старательно разыгрывали привычные роли: я – ребенка, он – друга отца, считающего меня своей дочкой. Я была уверена: если буду вести себя иначе, то потеряю его. И если не буду, все равно потеряю. Эта безнадежность приносила мне странное успокоение, и я в самом деле наслаждалась возможностью быть рядом с ним, слышать его, просто радоваться, что мы вдвоем.
Я видела, как на него смотрят женщины, но теперь не испытывала ненависти, и желания придушить их всех не возникало. В конце концов, он любит меня. Пусть не так, как я хочу…
Я выходила из бассейна и услышала, как одна из дам обратилась к Деду:
– Эта очаровательная девушка ваша…
– Моя дочь, – с гордостью ответил он, и все мое недавнее здравомыслие улетучилось. И сразу захотелось придушить и эту старую бабу, и Деда вместе с ней. Поздно вечером, когда мы простились и разошлись по своим комнатам, я потихоньку выскользнула из номера и пошла к морю. Справедливости ради скажу: вовсе не затем, чтобы утопиться. Я сидела на берегу, глядя на звезды, на лунную дорожку у самого берега, и мне казалось, что я растворяюсь в этом покое, и ничто уже не имеет значения.
Дед неслышно подошел и сел рядом. Обнял меня, и я положила ему голову на грудь. Назад он нес меня на руках, как в детстве, а я ревела, понимая, что мое детство кончилось.
На следующий день я выпросила у него платье, которое увидела в магазине неподалеку. Дед удрученно бормотал, что папа не одобрил бы мой выбор, но отказывать мне никогда не умел и, конечно, купил.
