претендую на то, что принадлежит твоему ненаглядному Лёньке по праву первой ночи! Ах, дети, дети… — он рассмеялся. Я стоял, смущенно улыбаясь и краснея: мне было очень неловко, но, вместе с тем и приятно, а он продолжал «медосмотр»: — Да, несомненно, как таковых никаких телесных отклонений нет. Все абсолютно нормально. Прекрасно развитый, отлично сложенный юноша. Ярко пораженная, вполне нормальная реакция — да — да, нормальная — в свете наших последних разговоров. Это с точки зрения физиологии. А с точки зрения… оценки твоего внутреннего состояния напрашивается странное ощущение, что ты… ну, как бы тебе сказать? — очень похож на… девушку, — он улыбнулся, — ты даже внешне себя так ведешь, хотя пока еще и сам этого не замечаешь, но в этом-то и есть особая прелесть!
Продолжая говорить, доктор обошел меня кругом, разглядывая теперь выше пояса — грудь, плечи, спину, шею и лицо — и я заметил, каким восторженно-ошеломленным стало выражение его лица, по мере того, как он увидел на моем теле все «украшения Лёнькиной любви», а также «награды, полученные за отвагу».
— Вот это да, — восклицал он, — ну и ну, однако, однако… Надо же, насколько я могу судить, я Вас и потом в кафе — тоже недооценил! Послушай, а при таком высоком градусе взаимной страсти Вы не могли себе ничего навредить? Я имею ввиду, у тебя там ничего не болит — внутри, Женя, я имею ввиду?
— Доктор, — я уже смутился, — а мы ведь еще ничего как следует, по-настоящему друг с другом не делали… так только — играли… баловались.
Он выкатил на меня глаза и расхохотался, но причем очень дружелюбно и не унизительно.
— Ну, мальчик мой, если ЭТО у вас называется «так только — баловались», то когда вы, наконец, решитесь сделать что-то по настоящему, не забудь попросить твоего доброго отца вызвать на всякий случай бригаду специалистов реанимации. — Мы оба долго смеялись. Затем доктор вернулся в свое кресло.
— Одевайся, Женя, — сказал он. — Я увидел, все, что хотел. Теперь, — сказал он, когда я оделся и занял свое прежнее место на кушетку, расскажи мне все про вашу дружбу с Леонидом, не скрывая ничего, искренне, с начала и до конца.
Не знаю, почему он на меня так действовал, этот доктор, но я действительно чувствовал, что теперь ему доверяю, и испытывал потребность быть искренним — я так устал притворяться! Вытянувшись поудобней на кушетке, закинув руки за голову, я честно рассказал ему все, как было. Как мы познакомились с Лёнькой, как вместе учились, вместе ходили на живопись и в бассейн. Как я понял, что влюбился в него, смертельно и немыслимо (доктор кивнул, слушая). Как я тосковал по нему все лето, как мы потом встретились, как гуляли вместе. Как ночью открылись друг другу в яблоневом саду, как выяснилось, что наша любовь взаимна, о том, что было дальше… и так все — все наши приключения по порядку, вплоть до событий сегодняшнего дня — в спальне и в ванной, и как отец кормил нас обедом и затем привез меня сюда…
— И вот я лежу здесь, перед Вами, и все это Вам рассказываю, — закончил я со смущенной улыбкой. — И что же мне теперь делать дальше?
Доктор помолчал, закурил еще сигарету.
— Что же я могу сказать по этому поводу? Если я стану говорить тебе, что это плохо, то тебе будет за меня стыдно, не так ли?.. — Он опять помолчал. — Чувства ость чувства. Нельзя, например, сказать ветру: не дуй, или сказать солнцу: не свети! Ты думаешь, что с тобой происходит что-то противоестественное, постыдное? Наоборот, все понятно. В человеческой природе изначально заложено стремление к красоте, к доброте, к взаимопониманию… — Он говорил, как бы думая вслух. — Если бы вы тянулись к чему-нибудь уродливому, грубому, извращенному. А вы оба — нежные, прелестные существа… мягкие щечки, нежные стройные тела. Лёньке ты нравишься, это вполне понятно: твоя мягкость, твоя доброта, отзывчивость; в тебе есть все, что юноше должно нравиться в девушке — для него и не важно: кто ты — мальчик или девочка — просто для него ты лучше всех — так ведь он тебе говорил? А тебе нравится его сила, его преданность, его надежность — он истинный, настоящий рыцарь, ведь так? — Я кивнул. — Так что пока я не вижу у вас ничего постыдного, пока все нормально, даже можно сказать, прекрасно…
Я перебил его:
— Но мне почему-то очень стыдно перед моим отцом, и, хотя пока он ничего не знает о нас, но я чувствую, что виноват перед ним, втайне… Он меня так любит, а я, наверное, не оправдал его надежды, — вон я какой получился, неправильный… Но я люблю Лёньку — и ничего, ничего не могу поделать с собой, даже если бы и пытался! Не могу!!!
Доктор возразил решительно:
— И не должен. А что в тебе, Женя, такого ужасного? В чем ты разочаровываешь, позоришь отца? Ты же нормальный парень — и в жизни, и в поведении, и даже очень красивый. А об остальном кому какое дело?!
Мы немного помолчали. Он смотрел на меня.
— Как Вы думаете, — спросили, — а он о чем-нибудь таком догадывается?
— Ха! — усмехнулся доктор. — Ты думаешь, он дурак? Он прошел огни и воды, построил свою огромную «империю», он знает почти все, что происходит вокруг, в стране, а уж в его-то семье — тем более. Он присутствовал при твоем рождении, и знает тебя лучше, чем ты себя знаешь сам. Возможно, что он о чем-то таком догадывается, хотя и не уверен точно насчет подробностей. Но у него есть другие мысли на этот счет, в этом я уверен. Ты — замечательный мальчишка, добрый, искренний; ты нежно его любишь, ты ему настоящий друг, прекрасный сын — и достойный наследник. Ему, несомненно, нравится, что у тебя есть надежный, хороший, преданный товарищ, а то знаешь, сейчас какие попадаются ребята! Так что отцу есть, за что любить тебя. И, — доктор понизил голос, — вполне возможно, хотя я и не уверен, что горячо любя тебя и уважая как личность, он не считает себя вправе вмешиваться и осуждать твою личную, твою интимную жизнь, тем более, что ничего не знает наверняка. И вообще, то, чем вы занимаетесь, очень часто встречается среди мальчишек такого нежного и тонкого склада, как вы. Это и есть проявления настоящей дружбы — кто-то вместе идет на футбол, кто-то идет пить пиво, а кому-то хорошо вдвоем в постели. А что ты делаешь в постели — кому какое дело? Ты же мальчик, ты не принесешь ребенка! Сколько людей, я считаю, столько вкусов, и столько постелей…
Ну вот. Я как мог, помог тебе разобраться в себе.
Теперь мы имеем полную картину происходящего, и то, что сейчас с тобой происходит — полностью гармонично соответствует твоему внутреннему миру — миру твоих чувств и твоих эротических вкусов, и значит — это именно то, что тебе нужно — что и требовалось доказать. Пусть все течет, как течет — так ты, кажется, любишь говорить? И, если ты, Женя, будешь стараться что-то изменить, сломать себя, совершить над собой насилие, возможно, ты только навредишь себе. Итак, надеюсь, ты все понял, что я сказал?
Я помолчал, подумал… и кивнул.
Доктор не стал приглашать моего отца в кабинет, как собирался сделать вначале, для отдельного разговора. Вместо этого вышел со мной в гостиную, и мы присоединились к отцу за кофе, который он очень мило попивал, с коньяком и сигарами доктора, увлеченно листая редкие, красочно оформленные книги и журналы, посвященные теме психологии и сексопатологии мальчиков и юношей моего возраста.
Вечер прошел в непринужденной беседе взрослых при моем скромном участии — я задал несколько невинных вопросов, а затем даже по общей просьбе спел, аккомпанируя себе на рояле, мое любимое «О, солее миа…». Доктор был в неописуемом восторге и с разрешения отца угостил меня бокалом какого-то фантастического лилово-фиолетового ликера, от которого я не опьянел, но у меня внутри все нежно растаяло и поплыло, и я вдруг очень живо представил, что сейчас рядом со мной сидит Лёнька…
Разговор за столом вел в основном доктор; он рассказал очень много интересного. Речь шла, конечно, обо мне, причем не было произнесено ничего двусмысленного, ничего такого, от чего бы мне пришлось краснеть, а отцу — встревожиться. Все было очень по-английски корректно. Звучала негромко пятая симфония Густава Малера. Отец внимательно слушал доктора, кивая головой, подливая еще коньяку в кофе, а я ничего не понимал, только нежно блестел глазами и таял в своей персональной лиловой реальности вместе с воображаемым Лёнькой. Беседа затянулась почти за полночь. Отец и доктор уже чувствовали себя настоящими друзьями, как бывает у двух мужчин равноценного интеллекта и схожих эстетических вкусов, одного социального круга и материального положения, объединенных, к тому же общей волнующей темой. Которая уже к этому времени сладко дремала, уютно устроившись в огромном мягком кресле, издающем, почему-то, как мне казалось, попеременно запахи летнего солнечного ветра, зеленых
