Мозгами нужно пошевеливать, ведь так?
– Да, но…
– Тот, кому Бог мозгов не дал, в ход их пустить не может. Ты со мной согласен?
– Так-то оно так, но…
– Все, что от тебя требуется, чтобы доказать свою сообразительность, – это передать коменданту записку.
Колум так и вытаращил глаза от ужаса:
– Ничего не выйдет. В этот час его нельзя беспокоить.
Начальник караула не позволит. Он…
– Никто не просит тебя доставить коменданту записку сию же минуту. Вручишь утром ему лично, когда он проснется.
– Ну, это другое дело, – с явным облегчением сказал Колум. – Только я должен вас предупредить: если записка ему не понравится, попадет вам, а не мне.
– Мне ничего не будет, иначе я его так трону… – заявил Лайминг, как будто говорил об общеизвестном факте. – Давай, пиши.
Прислонив ружье к противоположной стене коридора, Колум откопал в недрах кармана карандаш и бумагу. Глаза его выпучились от напряжения: он готовился к невероятно трудной задаче – нацарапать десяток-другой слов.
– Его Высокородию, Гнуснейшему из Надзирателей.
– Что такое 'гнуснейший из надзирателей'? – спросил Колум, борясь с незнакомым написанием земных слов.
– Это такой титул, вроде 'Вашего Высочества'. Ведь он у вас и вправду высокий, – Лайминг почесал нос, наблюдая, как охранник потеет над письмом.
Потом стал медленно диктовать, стараясь, чтобы каллиграфический талант Колума поспевал за его темпом.
– Мне дают скудное питание отвратительного качества.
Я ослаб, потерял в весе, все ребра торчат наружу. Моему Джустасу это не нравится. Чем больше я худею, тем больше он свирепеет. Стремительно приближается момент, когда я вынужден буду снять с себя всякую ответственность за его поступки. Поэтому прошу Ваше Высокогнуснейшее Надзирательство отнестись к этой проблеме со всей серьезностью.
– Больно уж много слов, да еще такие длинные, – посетовал Колум с видом измученного крокодила. – Когда сменюсь с дежурства, придется переписать поразборчивее.
– Я понимаю и ценю те трудности, которые ты готов преодолеть, желая мне помочь. – Лайминг так и излучал братскую любовь. – Именно поэтому я уверен, что ты будешь жив-здоров до тех пор, пока не выполнишь мое поручение.
– Хотелось бы пожить подольше, – заныл Колум, снова выпучив глаза. – Ведь я тоже имею право жить, верно?
– Именно это я ему и объяснял, – произнес Лайминг, сделав вид, как будто промучился всю ночь, доказывая неоспоримый факт, но гарантировать успех пока не может.
– Мне больше нельзя говорить с вами, – спохватился вдруг Колум, подхватив ружье. – И вообще разговаривать с вами не положено. Если начальник караула меня застукает…
– Пусть это тебя не тревожит. Дни его сочтены, – холодно произнес Лайминг. – Он не переживет даже собственной смерти.
Колум, уже протянувший было руку, чтобы закрыть глазок, замер, будто его хватили обухом.
– А разве можно пережить свою смерть? – недоверчиво спросил он.
– В этом вопросе многое зависит от метода убийства, – пояснил Лайминг. – Есть такие способы, о которых ты никогда не слыхал и даже вообразить не можешь, что это такое.
Потрясенный Колум потерял к беседе всякий интерес и захлопнул глазок. Лайминг вернулся на свою скамейку и растянулся на ней во весь рост с чувством выполненного долга.
В оконце камеры глядели семь звезд, и сейчас Лайминг впервые испытал уверенность в том, что путь к ним ему не заказан!
Утренний завтрак принесли на час позднее, но зато он состоял из миски тепловатой кашицы, двух толстых ломтей черного хлеба, густо намазанных жиром, и большой кружки теплой жидкости, отдаленно напоминающей слабенький кофе. Землянин проглотил все это с растущим торжеством. По сравнению с тем, что ему приносили обычно, сегодняшняя еда казалась рождественским обедом. Настроение Лайминга резко подскочило.
В этот день его никто не беспокоил, да и на следующий приглашение на вторую беседу тоже не поступило. Комендант затаился на целую неделю. Как видно, Его Гнуснейшее Надзирательство все еще ожидает ответа из латианского сектора и не склонно предпринимать никаких действий до его получения. Тем не менее еда стала заметно лучше, и Лайминг расценил этот факт как подтверждение того, что кто-то хочет застраховаться от напастей.
В одно прекрасное утро ригелиане устроили настоящее представление. Из камеры их было не видно, но зато великолепно слышно. Обычно каждый день, примерно через час после рассвета, раздавался топот двух тысяч пар ног, который удалялся в сторону мастерских. Это был единственный слышимый звук. Ни голосов, ни обрывков разговоров только усталая поступь да редкие выкрики охраны.
На этот раз ригелиане шли с песней, и в их пронзительных голосах слышался ясный вызов. Оглушительный нестройный хор выводил что-то вроде: 'Аста Зангаста – мерзкий старикашка, у него на
