сидит сзади двухколесной коляски, держа вожжи над крышей. В ней устроен люк, чтобы возница мог разговаривать с пассажирами. Люк над моей головой не закрыт, и кучер смотрит вниз на меня, словно я собираюсь украсть сиденье.
Я поднимаю голову и улыбаюсь ему:
— Представляете, я оделась для маскарада проституткой, а меня по ошибке арестовали.
Выражение его лица не вселяет во мне уверенность, что он верит мне, и я меняю тему.
— Кто тот почтенный господин, которого вы привезли?
— Мсье Моран.
Он подтверждает мои подозрения.
— Главный инспектор Сюрте. От него никому не уйти. — Кучер снова с недоверием смотрит на меня. — Ни мужчине, ни женщине.
17
Пока фиакр катится по булыжной мостовой, я обдумываю свой следующий ход. Я иностранка и угодила в полицию. Гильотина меня не ждет, но последствия будут серьезные. На карьере можно ставить крест, да и свобода под вопросом. Даже влиятельный Пулитцер не вмешается, если меня будут судить за неуважение французских законов.
У меня единственный разумный выход — немедленно покинуть страну.
— Остановите здесь, — говорю я кучеру, хотя мы в нескольких кварталах от моей гостиницы.
Удвоив плату за проезд и дав приличные чаевые — непременное вознаграждение извозчикам везде и всюду, я вхожу в круглосуточно работающий телеграф и отправляю телеграмму в отель с указанием заказать для меня билеты на утренний поезд в Гавр и на пароход до Нью-Йорка, отплывающий через два дня. Я также даю распоряжение упаковать мои чемоданы и отправить их на вокзал.
Удовлетворенная, что предприняла надлежащие шаги, я беру фиакр и еду на площадь Пигаль на Монмартре. Место назначения находится выше на холме, но я проделаю остаток пути на своих двоих, чтобы не оставлять след для полиции.
Естественно, я не собираюсь бросать свое расследование. Это не только против моих принципов — поражение для меня неприемлемо. Телеграмма — маленькая хитрость для полиции. Поскольку Люссак и неутомимый инспектор Моран знают, что обвинения против меня — мыльный пузырь, как я полагаю, они будут довольны, считая, что я покинула город, поджав хвост.
Что касается убийцы… Буду надеяться, что мне повезет, и пусть небесные силы не забудут про меня.
О том, чтобы поселиться в другой гостинице, не может быть и речи. Придется показывать паспорт с моим настоящим именем, да и одежда вызовет подозрение. Хотя я оттерла всю грязь с черного платья и его почти полностью скрывает плотная шаль, при свете в гостинице в нем я буду выглядеть не в лучшем виде. Кроме того, отсутствие багажа может показаться подозрительным.
Ясно как божий день — нужно устраиваться в каком-то другом месте. Я знаю такое место, хотя оно мне и не нравится. Дейвид Бейли, замещающий Джоунса на посту парижского корреспондента «Нью-Йорк уорлд», получает скромное жалованье, позволяющее ему снимать мансарду в доме на Монмартре. Его отправили в командировку во Французский Алжир для освещения восстания, поэтому комната в моем распоряжении, если я захочу.
Я была в этом доме в первый день после приезда в город, но когда узнала, что нужно пройти шесть лестничных пролетов, чтобы попасть в чердачную комнату, и что в доме нет удобств, а это значит — каждый день таскаться с горшком по шести лестничным пролетам, чтобы опорожнить его в дыру над сточным каналом, я отказалась от комнаты, даже не заглянув в нее.
Париж восхищает как древний город, пока не сталкиваешься с отсутствием лифтов и уборных в жилых и общественных зданиях. Гостиница, в которой я остановилась, считается пределом роскоши, потому что на каждом этаже на десять номеров имеется туалет. И мне будет недоставать этого удобства.
Несмотря на поздний час, площадь Пигаль спать не ложится. В дверях и у стен зданий стоят проститутки в ожидании клиентов. Когда заканчивается смена на скотобойне Лез-Аль, рабочие в забрызганной кровью и грязью робе, дымя дешевыми сигаретами и разогрев себя вином, выходят на площадь, чтобы купить немного дешевого удовольствия.
На улице Аббатис нет газовых фонарей, тьма беспросветная. Я закутываюсь в шаль и, осторожно ступая, иду по узкому проулку, поднимаюсь по скользким ступеням каменной лестницы. Мне жутко не по себе в темноте, и я ускоряю шаг. Хочется лечь в кровать, уютную и теплую, и быть подальше от всяких чудищ.
Подойдя к дому Бейли, я на секунду останавливаюсь, чтобы собраться с мыслями. Я знаю, что мое появление произведет эффект разорвавшейся бомбы.
С десяти часов вечера до шести часов утра, чтобы войти, нужно обращаться к консьержке. Порядок строгий, но эффективный: ты дергаешь за шнурок у передней двери, и в квартире консьержки этажом выше звонит колокольчик. Само собой разумеется, консьержки не любят, когда их сон тревожит поздно возвращающийся жилец. Как мне рассказывали, управляющие этого дома имеют скверную репутацию.
Парижане бесконечно жалуются на выходки консьержек, если ты впал к ним в немилость. Допустим, если тебя нет дома, они заставят твоих друзей пройти несколько лестничных пролетов, чтобы они убедились в этом. Или скажут, что тебя нет, хотя на самом деле ты в своей квартире. Письма пропадают. В квартале распространяются порочащие тебя слухи.
Во время своего первого визита я имела неудовольствие видеться с консьержкой Бейли — мадам Малон. Даже в дневное время я не испытала радости от встречи с ней. Ее отношение напоминает мне о пахте, кисловатой на вкус. И бледное ее лицо неровное, пятнистое, как пахта. Мне страшно подумать, что меня ждет, когда я разбужу ее среди ночи, — мне достанется, как если бы дала пощечину Медузе.
Единственно, что согревает душу консьержке, помимо безвременной кончины жильца, чью квартиру можно сдать за большую плату, — это вознаграждение от поздно возвращающихся жильцов. Уверена, сегодня мне придется дорого заплатить.
Дергаю за шнурок и жду, когда разразится ураган. Через мгновение распахиваются деревянные ставни на окне как раз над дверью, и высовывается Медуза с головой, кишащей змеями.
— Что надо?
— На днях я была здесь. У меня есть разрешение остановиться в комнате господина Бейли.
— Убирайся, а то позову полицию.
Ставни с грохотом закрываются. Что есть мочи трижды дергаю за шнурок. Ставни снова распахиваются — кажется, что от этого сотрясается весь дом. Из окна выплескивается вода, и я шарахаюсь назад. Чувствую, что теряю самообладание. Не будь я в отчаянном положении, я объявила бы войну этому чудовищу. Но я достаю из кармана франк.
— Франк за причиненное неудобство, мадам.
— Три, — слышу в ответ.
— Два. И я не сообщу в полицию, что вы берете плату за жилье господина Бейли, в то время как он служит французской армии в Алжире.
Я не имею представления, что Бейли делает в Северной Африке, но слышала, что консьержки тщательно скрывают свои финансовые доходы от чиновников, и, естественно, угроза срывается с моих уст.
— Впусти ты ее, старая сука, и дай нам спать, — кто-то кричит из дома напротив.
— Десять су, и больше ей не давайте. Столько она берет с других, — доносится сверху молодой женский голос.
Дверная защелка, к которой привязан другой шнурок, тянущийся из квартиры консьержки, со скрежетом отодвигается, и я вхожу в дом. В коридоре темно хоть глаз выколи, и он наполнен застоявшимся запахом стряпни. Последний из жильцов, выносивший горшок, не закрыл дверь в клозет, где имеется дыра для сброса нечистот, и когда я поднимаюсь по лестнице, в нос ударяет зловоние клоаки. Я задерживаю
