первой, а за нею Ник, а потом уж и обычно очень серьезный Мишка.
И тут же БГ сомкнул губы резким движением – как рыба захлопывает рот, проглотив малька. И глаза выпучил – тоже как рыба. И заорал – уже не как рыба, естественно, а как тепловоз, если уж с чем-то сравнивать, который оглушительной сиреной прогоняет шального человека, оказавшегося перед ним на пути.
– Вы как стоите, недомерки! Руки по швам! Головы выше! Глаза ниже! Молчать и слушать! Хотите в солдаты – сами напросились! Назад дороги не будет! Буду муштровать вас сам лично с утра до вечера! Служба вам не мед и не сахар, ясно?
– Ясно! – пискнул Ник.
– Тебя не спрашивают! Говорить только с моего разрешения. Ясно?
На этот раз Ник был умнее, промолчал.
– Я спрашиваю: ясно? – заревел БГ.
– А сейчас можно говорить? – спросила Машка.
– Не можно, а нужно! Я спрашиваю!
– Но вы прошлый раз тоже спрашивали… Хотелось бы просто понять, когда нужно отвечать, а когда нет.
– Догадываться должны! В этом талант настоящего солдата: угадывать, чего хочет командир! Ясно?
Страбыты, совсем запутавшиеся, не знали, отвечать или нет.
– Ясно или нет? – повторил БГ.
– Да, – сказал Ник.
– Не «да», а «так точно»! И – вместе!
– Так точно! – вместе выкрикнули страбыты.
– То-то же. Всё, решено, остаетесь здесь. За другими послать! – распорядился БГ, обращаясь к полковнику.
– За другими всеми или только страбытами?
– Страбытов хватит. Так даже лучше – устроим потом настоящую войну, а то одно хулиганство и никакого страха!
Вик в больнице. Чердак. Рука из ящика
Вик с утра сделал вид, что у него разболелся живот. Он лег, держался за него и печально смотрел перед собой.
– Он просто на столовую нападать не хочет! – тут же обвинил его Петька, у которого тоже побаливал живот, но он не успел, как Вик, лечь и схватиться за него, а теперь поздно: когда один с животом, это еще ничего, а когда второй, уже смешно получается, Петька же больше всего боялся казаться смешным. Поэтому и торопился всегда первым выставить других в смешном свете.
Васька, ничему и никому не верящий обманофоб, поддержал его:
– Точно! Симулянт!
– Между прочим, все равно не ему сегодня в столовую идти, – сказала Анька. – Что, сильно болит?
Вик кивнул.
Решили сообщить профессору – как обычно, когда кто-то заболевал.
Вскоре явились на машине два санитара и забрали Вика.
Доктор Страхов встретил Вика во дворе.
– Сам идти можешь?
– Могу. У меня к вам разговор, – шепнул Вик.
– Идите, я сейчас, – сказал Страхов санитарам. – Ну, говори.
– У меня идея. Насчет вашей дочери.
В глазах Страхова тут же появилась отцовская тревога.
– Какая идея?
– Я подумал: легче всего ее спрятать там, где вы не ищете. И никто не ищет.
– А где я не ищу и никто не ищет?
– У вас в клинике!
Страхов рассмеялся.
– Мальчик, на тебя слишком действует лекарство, я, наверное, не рассчитал дозу! У тебя появился не только страх, но и странные мысли. Впрочем, так оно и бывает. В моей клинике нет помещений, куда я не имею доступа… Хотя…
– Что? – насторожился Вик.
– Пожалуй, это не совсем так. Подвал у нас разделен на две половины. И во вторую вход запрещен всем. Так было с самого начала. Я спрашивал БГ, что там, он, естественно, не ответил. И еще – чердак. Он заперт, ключей ни у кого нет. Туда никогда никто не заглядывал.
– А я бы заглянул. Потихоньку.
– Думаешь? Что ж, может, ты и прав. Значит, живот на самом деле у тебя не болит?
– Нет.
– Это плохо. Тут агенты БГ, они могут заподозрить неладное. Но ничего, это поправимо. Пойдем.
Страхов повел Вика в свой кабинет и дал ему таблетку, после которой живот у него заболел по- настоящему. Профессор вызвал санитаров, они отвели скрюченного Вика в палату. Вик очень натурально постанывал, а когда споткнулся в коридоре, вскрикнул:
– Осторожней, пожалуйста!
Пришлось санитарам взять носилки и уложить на них Вика, а потом перетаскивать на кровать.
Палата была трехместной. Это плохо: за Виком будут наблюдать. Неужели не нашлось одноместной палаты? Может, и не нашлось. А может, профессор решил, что, если поместить ничем не выдающегося мальчишку в одноместную палату, это будет выглядеть подозрительно. Тогда все правильно. Лишь бы соседи оказались не вредные.
Они оказались не вредными: молчаливый, артистически лохматый мужчина лет сорока и молодой человек лет примерно тридцати, очень веселый и разговорчивый. Молчаливого звали Лев Николаевич, как великого писателя Толстого, а разговорчивого – Вася, как никого не звали, то есть звали, конечно, и даже очень известных людей, но их слишком много, чтобы с кем-то сравнивать, а Лев Николаевич Толстой один. В смысле – один такой великий писатель. Лев Николаевич болел словофобией, а Вася однобоязнью, или аутофобией. Словофобия, то есть боязнь слов, причем собственных, началась у Льва Николаевича с того, что он заметил: когда он думает про себя, он очень умен. Он все понимает, все может сообразить, объяснить и тому подобное. Но как только он возьмется размышлять письменно или вслух, что-то происходит – слова получаются очень глупыми, да еще и безграмотными, когда письменно, и косноязычными, когда устно. И еще бы ничего, если бы Лев Николаевич этого не замечал – таких людей, пишущих и говорящих глупости, но не замечающих этого и даже умудряющихся быть очень счастливыми, много на земле, но Лев Николаевич, на свою беду, осознавал собственную, проявленную словами, глупость. Он учился, тренировался – ничего не помогало. Начинает в уме отвечать урок – все отлично, выходит к доске – трех слов связать не может: первое вылетает сразу же, второе запаздывает, а третье торопится и спотыкается, налетая на первые два. Или, тоже в школе было: влюбился в девочку, решил объясниться. Составил в уме речь, выучил ее наизусть, назначил девочке свидание у ее дома, между мусорными баками и автостоянкой, она пришла, это был добрый знак. Лев Николаевич, то есть тогда еще Лева, набрал в грудь воздуху и сказал:
– Ты это… Ну, типа того. Ну, как бы тебе… Это самое… Ну, понимаешь, да?
Девочка не поняла и ушла, посмеиваясь.
Лев Николаевич, раздосадованный, выкрикнул вслед ей единственное слово, которое вылетело гладко и без запинки:
– Дура!
Догадайтесь с двух раз, что она ему ответила.
Вот именно.
В институт Лев Николаевич поступил с четвертой попытки, хотя был очень умный. Поступил на математический факультет – там надо было больше писать формулы, чем говорить, хотя говорить все же
