Классической Школы Поэзии возле Храма Конфуция отметил превосходное качество его стихов.
— Часто ли он трапезничал здесь с другими людьми? — спросил судья Ди.
— Нет, господин, за те десять дней или около того, с тех пор как он стал нашим постоянным посетителем, он сидел за столом либо один, либо со своим другом Ким Соном. Оба они любили пошутить, эти два господина. А брови у господина По Кая такие забавные! Но порой, поглядишь, вроде глаза у него не такие уж и веселые — не от того, как говорится, лица. Ну, спросишь себя, не личину ли он какую носит? А как начнет смеяться снова, гляжу, ничего такого и нет.
Судья поблагодарил его и быстро покончил с лапшой. Несмотря на все протесты хозяина, заплатил по счету, дал прислуге щедрые чаевые и ушел.
На улице он сказал старшине Хуну:
— Этот приказчик — человек наблюдательный. Боюсь, что По Кай действительно носит личину. Помнишь, когда он встретил госпожу Цао и ему не нужно было притворяться, он показался ей «человеком властным». Он, должно быть, и есть наш главный противник, управляющий всей шайкой из тени! Придется проститься с надеждой на то, что наши люди отыщут его, поскольку ему и не нужно скрываться. Ему стоит только сменить маску, и никто его не признает. Остается пожалеть, что я ни разу не видел его своими глазами!
Последних слов судьи Хун не услышал. Он услышал другое: пронзительные звуки тарелок и флейт, которые доносились с другой стороны улицы, где стоял Храм Городского Божества.
— Странствующие актеры пришли в город, ваша честь! — Голос Хуна дрожал от возбуждения. — Они, должно быть, прослышали о церемонии в Храме Белого Облака и поставили подмостки, чтобы заработать на паломниках, которые сошлись сюда сегодня вечером. Может, пойдем, посмотрим, ваша честь? — с надеждой обратился он к судье.
Судье было отлично известно, что старшина всю жизнь был поклонником театра — это единственная слабость, которую он себе позволял. Улыбнувшись, судья согласно кивнул.
Просторная площадь перед храмом была переполнена людьми. Поверх голов виднелся высокий помост, составленный из бамбуковых шестов и циновок. Высоко над ним трепетали красные и зеленые флаги; актеры в ярких костюмах ходили по помосту, освещенному множеством аляповатых цветных фонариков.
Работая локтями, судья со старшиной проталкивались сквозь толпу стоящих зрителей, покуда не добрались до платных деревянных скамей. Девица с лицом, покрытым толстым слоем грима, и в ярком театральном платье получила с них плату и указала два свободных места в последнем ряду. На новоприбывших никто не обратил ни малейшего внимания — все глаза были устремлены на сцену.
Судья Ди без особого интереса взглянул на четырех актеров. Он почти ничего не знал о театре и его условностях, но предположил, что седой длиннобородый старик в зеленой парчовой одежде, стоящий в середине и размахивающий руками, должно быть, старейшина. Но кто такие двое, стоящие перед стариком, и коленопреклоненная женщина между ними, этого он не в силах был постичь.
Оркестр смолк, старик визгливым голосом долго о чем-то рассказывал. Судья, не знакомый со странным, протяжным театральным произношением, ровным счетом ничего не понимал.
— Что все это означает? — спросил он у Хуна.
Старшина не промедлил с ответом.
— Старик, ваша честь, он старейшина. Действие подходит к концу: он выносит решение по жалобе того, что слева, который обвиняет свою жену, а жена — это женщина, которая стоит на коленях. А второй — это брат истца; он пришел подтвердить его добропорядочность. — Хун некоторое время слушал, затем продолжил, волнуясь: — Муж два года странствовал в дальних краях, а когда вернулся, обнаружил, что жена беременна. Он представил это дело старейшине, чтобы получить разрешение на развод с ней на основании прелюбодеяния.
— Эй, заткнись! — глянув через плечо, рявкнул толстяк, сидящий перед судьей.
Тут грянул оркестр, запиликали скрипки, зазвенели тарелки. Женщина изящно поднялась и запела страстную песнь, содержание которой осталось для судьи совершенной тайной.
— Она говорит, — зашептал старшина Хун, — что ее муж заявился домой однажды потемну и провел с нею ночь и что с тех пор прошло восемь месяцев и единый день. А уехал он еще до рассвета…
На подмостках творилось нечто несусветное. Все четверо актеров пели и говорили одновременно; старейшина ходил кругами и качал головой так, что его белая борода моталась из стороны в сторону. Муж, оборотясь лицом к зрителям, размахивал руками и распевал скрипучим голосом, что жена его лжет. При этом указательный палец его правой руки был закрашен сажей так, чтобы казалось, будто пальца этого вовсе нет. Его брат стоял, сложив руки рукав в рукав, и одобрительно кивал головой. И все было сделано для того, чтобы оба как можно больше походили друг на друга.
Вдруг музыка оборвалась. Старейшина прорычал что-то второму брату. Тот изобразил страшный испуг: он вертел головой, топал ногами и выпячивал глаза. Тут старейшина снова закричал, и человек выпростал правую руку из рукава. На ней тоже не было указательного пальца.
Оркестр взревел во всю мочь. Но гром музыки утонул в восторженном реве толпы. Старшина Хун вместе со всеми орал во всю глотку.
— Что это все значит? — раздраженно повторил судья Ди, когда шум поутих.
— Так ведь это же брат-близнец мужа пришел к ней в ту ночь, — поспешно объяснил старшина. — Он отрезал себе палец, чтобы она подумала, что он вправду ее муж! Вот почему это действие называется «Пожертвовал пальцем ради одной весенней ночки»!
— Вот так история! — сказал судья Ди, приподнимаясь. — Лучше пойдем отсюда.
Толстяк чистил апельсин и небрежно бросал через плечо корки прямо на колени судье.
Тем временем на сцене развернули огромное красное полотнище с пятью огромными черными иероглифами.
— Поглядите, ваша честь! — вскричал старшина Хун. — Следующее действие: «Судья Ю чудесно разгадывает три тайны!»
— Так и быть, — сказал судья Ди, опускаясь на место. — Судья Ю — величайший из судей времен великой династии Хань, правившей семь сотен лет назад. Посмотрим, что они сделали из этого.
Старшина Хун, облегченно вздохнув, тоже сел.
Покуда оркестр играл вступление в быстром темпе, на подмостки вынесли большой красный стол. Огромная фигура с жестким лицом и длинной бородой, широко шагая, вышла на сцену. Человек был облачен в просторное черное одеяние, шитое красными драконами, и черную же высокую шапку, увенчанную кольцом из сверкающих бирюлек. Встреченный громким криками восторженных зрителей, он тяжело сел за красный стол.
Затем на сцену явились два человека; став на колени перед судейским столом, оба запели пронзительным фальцетом. Судья Ю выслушал их, причесывая бороду растопыренными пальцами. Затем вытянул руку, но на что он указывает, судья Ди не смог увидеть, потому что в этот самый момент мальчишка-оборванец, разносчик масленых пирогов, попытался влезть на переднюю скамью и вступил в яростный спор с толстяком. Однако судья Ди, уже попривыкнув к особенностям сценической речи, кое-что понял из песни, слова которой пробивались сквозь препирательство.
Когда маленький разносчик наконец убрался, судья обратился к Хуну:
— Снова те же два брата? И кажется, один обвиняет другого в убийстве старика отца.
Старшина радостно закивал головой. Судья же Ю поднялся и стал будто что-то раскладывать на судейском столе. Он делал вид, будто, взявши что-то двумя пальцами, внимательно рассматривает это что- то, задумчиво хмуря чело.
— Что там такое? — спросил судья Ди.
— Ты что, глухой? — бросил толстяк через плечо. — Миндальные орешки!
— Понятно, — натянуто откликнулся судья.
— Их отец, — поспешил объяснить Хун, — успел сообщить, что разгадка его убийства — в миндале. Старший брат утверждает, что отец написал имя убийцы на клочке бумаги и спрятал в орешке.
Судья Ю сделал вид, будто осторожно разворачивает маленькую бумажку. И вдруг, откуда ни возьмись, в руках у него оказался большущий лист бумаги с начертанными на нем двумя иероглифами, которые он и показал зрителям. Толпа негодующе взвыла.
