следовало из полицейского отчета. – Так что он вполне мог ей сказать, что встречался с вами.
– Да, это возможно.
Такси подъехало к аэропорту.
– Итак, вы, как бы там ни было, летели в Гонконг? – спросил я.
– Точно. Меня вообще тут не было. Так что голыми руками меня не возьмешь. – Он вытащил из бумажника четыре двадцатки и сунул их водителю. – Слушай, шеф, отвези этого парня обратно в город.
Это был удобный момент ввернуть парочку вопросов на засыпку.
– Саймон когда-нибудь говорил с вами о Кэролайн?
– Бывало.
– Что?
– Он сказал как-то, что она однажды оттрахает ему член к чертовой матери. – Он посмотрел на меня. – Так прямо и сказал, а я способен годами помнить чужие слова.
И только я собрался рассмеяться, как у меня в кармане запиликал пейджер:
«Томми ранен. Поезжай в больницу Св. Винсента».
Маленькие яркие буковки, а за ними – ужасные события.
Малыш. Малыш, которому едва исполнилось полтора года, спит в больничной кроватке. На его губках раздуваются и опадают пузыри. Он спит и видит сны, а снится ему то, что снится всем детям на свете: мама, молоко, печенье, сестра, зверушки, красное, желтое, зеленое. Он не понимает, что пуля прошла через крошечные бицепсы его левой руки, он знает только, что в комнате был плохой дядя, что Джозефина закричала, было много шума и грохота, и что-то горячее ударило его по руке, и он заплакал. Салли плакала, Джозефина кричала. Он был еще не способен понять, что пуля, которая должна была расплющиться при соприкосновении с плотью, прошла сквозь его руку, словно она была бестелесной. Он был еще слишком мал, чтобы воспроизвести теплое влажное чмоканье, сопровождавшее обрушившийся на него ужас. Та же самая пуля, о которой он ничего не знает, пронзив его руку насквозь, подобно страшной железной пчеле впилась в колено пятидесятидвухлетней негритянки, которое он крепко обхватил, напуганный происходящим.
Я стоял у края детской кроватки Томми, оглушенный страхом, яростью и острым сознанием вины. Мне хотелось плакать. Вошла Лайза.
– Я сама обследовала рану, – сказала она глухим голосом.
– Насколько это серьезно?
– В двух словах? Рубцовая ткань в мышце, но не на всю ее глубину. – Она тихонько погладила Томми по спине. – Ему потребуется реабилитация, особенно растяжение, чтобы ткань сохранила гибкость. Рука не станет слабой, но у него в этой мышце уже никогда не будет такого полного сокращения, какое могло бы быть.
– Рубец?
Она пристально посмотрела на Томми и сощурилась:
– Ему еще расти и расти, так что это не будет его сильно обезображивать. Может быть, останется ямочка. Очень небольшой келоид, – он еще слишком мал.
– А Джозефина?
Лайза вздохнула:
– Пуля попала в левую коленную чашечку. Это непоправимо. Ей потребуется несколько операций и реабилитация. Это займет год, не меньше.
Лайза пошла взглянуть на Салли, которая спала на диване в кабинете. К этому времени я уже знал, что их доставили на автомобиле «скорой помощи» всех вместе – Джозефину, Томми и Салли; Джозефина, от боли впавшая в истерическое неистовство, настаивала на том, чтобы ее не разлучали с детьми. Лайза сумела приехать с работы самое большее через час после выстрелов и обнаружила, – как она сообщила мне, едва только я появился в больнице, – что дети были странно спокойными. Увидев ее, они разразились рыданиями от пережитого ужаса и вцепились в нее, особенно Салли, которая хоть и не была ранена, но испытала ужасное потрясение, увидев истекавших кровью Томми и Джозефину.
– Я сделала все возможное для Джозефины, – сказала Лайза.
– Заплатила за все?
– Да.
– И за отдельную палату?
– Я устроила для нее лучшую палату в больнице и докторов.
– Можно мне к ней?
– Ей недавно сделали успокаивающий укол, но я думаю, что можно. – Голос моей жены звучал холодно и отчужденно. Она казалась бесконечно далекой от меня.
– Успокаивающий укол?
– Она перенесла травму, и к тому же применение успокоительных препаратов – это один из способов снятия боли. Страх и тревога усиливают боль.
– А пистолет-то был чей?
– Того бандита.
– А Джозефина стреляла из своего пистолета?
– В полиции думают, что да. Речь у нее была абсолютно бессвязная, ничего нельзя было понять. Теперь ей будет лучше.
Лайза вздохнула:
– Мне не удалось с ней толком поговорить. Они трудились над ее коленом.
– Она все-таки сохранила пистолет.
– Да, – сказала Лайза. – Мне кажется, я перестала понимать, что происходит.
Мы были там одни, моя жена и я. И еще что-то такое, о чем она молчала.
– Они хотят забрать эту кроватку.
– Ту, в которой спал Томми?
– Да. – Лайза посмотрела мне прямо в глаза.
– Господи, ведь его только что ранили в руку, – вырвалось у меня.
– Рана поверхностная, не слишком серьезная. Ее продезинфицировали, наложили швы и перевязали. Ему дадут небольшую дозу антибиотика, и все будет в порядке. – Голос Лайзы звучал сухо, словно ее ничуть не трогала моя тревога о Томми.
– Я не совсем понимаю твое отношение, точнее, твой тон.
– Полагаю, тебе известно, кто это был.
– Я догадываюсь.
Она испытующе разглядывала меня. Сейчас она была только матерью своих детей, но не моей женой.
– Ведь этим дело не кончится, верно?
– Скорее всего.
– Я не могу допустить, Портер, чтобы дети стали частью этой игры.
– Ясное дело.
Томми зашевелился во сне, и она поправила ему одеяло.
– Последнее время ты вел себя так, словно у тебя крупные неприятности.
– Так и есть.
– А что прикажешь мне думать, если ты постоянно в отлучке, весь какой-то издерганный и выдумываешь небылицы, что на тебя якобы кто-то напал. Ты что, считаешь меня совсем дурой?
– Ничуть.
– Должно быть, у тебя сложилось обо мне неправильное представление.
– Вовсе нет.
– Ну тогда о себе самом.
– Пожалуй.
Она внимательно посмотрела на меня:
– Пожалуй – это ответ труса.
Я промолчал.
– Ты можешь поручиться, что этот человек больше никогда не явится снова?
– Нет.
– Ты, кажется, всерьез обозлил кого-то, Портер.
– Не совсем так.
Ее лицо казалось затвердевшим от внутренней горечи.
– Ну, что же, надеюсь, по крайней мере, у тебя для этого были основательные причины.
– И это не совсем так.
Мы были там одни, моя жена и я, она – в своем симпатичном платье и удобных туфлях.
– Я собираюсь отвезти детей к маме, – объявила она. – Сегодня же вечером. Билеты куплю в аэропорту. Я заказала машину, которая будет здесь минут, наверно, через десять.
Ее мать жила на холмах в пригороде Сан-Франциско и делала скворечники из сосновых дощечек и номерные знаки в стиле старой Калифорнии.
– А как же твоя практика? – спросил я.
– С этим дело обстоит из рук вон скверно, Портер, масса пациентов ожидает операции. К счастью, это можно перенести на следующую неделю. – Ее обескураживала мысль, что она может их подвести. – Что касается оказания помощи по вызовам, то хотя я этим и занималась, но мне это не нравится. Я понимаю, что такой внезапный отъезд рисует меня не с лучшей стороны. И в больнице тоже все об этом узнают. Но это мои
– Да.
– Я многое хотела тебе сказать, но во мне все кипит, и я очень расстроена из-за Томми. – Она свирепо взглянула на меня и шумно выдохнула. – Черт побери, Портер, это действительно мерзко, просто хуже некуда!
– Да.
Потом она ушла, держа Томми на руках, а медсестра несла за ней Салли. Я поцеловал обоих детей на прощание и порадовался тому, что они спали и мне не пришлось объяснить им,
