тепло и благодарно посмотрела на него Мария, когда он прощался с ней, и в предвкушении предстоящих успехов потер руки.
Врач признал легкое сотрясение мозга и запретил Марии вставать с кровати. Как-то уж так случилось, что Модест взял на себя заботы о больной. Позвонил в типографию, съездил на “черный рынок” и вернулся на Джерельную, где жила Мария, со скромными дарами: немного масла и белого хлеба, полкилограмма сахару, чаю на несколько заварок и круг колбасы. Увидев, как больная широко раскрыла глаза, сам себя похвалил. Главное – не переиграть. Ведь Модест мог бы приволочь целую кучу различных деликатесов, фрукты и даже апельсины, но и масло с колбасой многим казались вещами недосягаемыми – еще надо было объяснить, как удалось все это раздобыть.
– Нам посчастливилось, – сказал Модест, положив на стол свертки с продуктами. – Как раз вчера мне удалось выгодно продать какому-то спекулянту картину.
Мария прикрыла глаза рукой, чтобы они не выдали ее. Что бы она делала без Модеста Владимировича? В доме несколько картофелин и кусок черного хлеба – даже стыдно перед посторонними. Но пан Модест отлично все понимал.
– Теперь многие живут впроголодь, – продолжал он, и Мария с удовольствием слушала речи своего нового приятеля, благородного и такого тактичного. – Каждый перебивается, как может. Конечно, дело не в колбасе, хотя, – он бросил взгляд на свертки, – и без нее трудно. Признаться, люблю, грешный, поесть… Впрочем, ремень приходится затягивать не только мне одному. Такой войны еще никто никогда не переживал, и жаловаться на недостаток продовольствия было бы безумием.
Пан Модест смотрел на Марию своими выразительными черными глазами. Сейчас он сам верил в то, что говорил. Так нередко бывало с ним: сначала смеется в душе над своими словами, но постепенно распаляется, увлекается собственным красноречием и начинает верить в то, что говорит. Сливинский даже встал и в возбуждении зашагал по комнате.
– Да, безумием! – повторил он с пафосом. – Главное – выйти чистым из этой войны. Я имею в виду не то, что будут говорить о тебе, хоть и этого не сбросишь со счетов, а чтобы сам ты себя ничем не мог упрекнуть. Вот что важно! Чтобы можно было прямо смотреть людям в глаза, чтобы, когда возвратятся, наконец, наши, мог приветствовать их с открытой душой! Хотя, простите, – умело осекся, – не обращайте внимания на мою болтовню. Иногда меня что-то кольнет – и порю всякий вздор. Понимаете, все время душевное одиночество, не с кем поговорить… Извините и не обращайте внимания.
– Говорите, – подняла на него глаза Мария. – Вы так хорошо сказали, что я едва не заплакала.
– Что говорить! – махнул рукой Сливинский, а сам подумал: “На сегодня хватит, как бы не переборщить”. И оборвал разговор, заметив: – Легко слово молвится, да не скоро дело делается…
Принес чайник, налил Марии большую кружку. Поднимаясь с подушки, она нечаянно чуть оголила плечо. Покраснела, как девчонка, – ей почему-то все время было стыдно под внимательным взглядом пана Модеста. Мария сердилась на себя за то, что так опрометчиво впустила в свой дом совершенно незнакомого человека, но в то же время не хотела, чтобы он исчез. “Увлеклась, словно гимназистка, – бичевала она себя, но тут же находила оправдание: – Однако было бы просто неучтиво выпроводить его”.
Вновь и вновь вспоминала, как смело кинулся Мо shy;дест Владимирович на вооруженного ножом бандита. Такой человек не может быть плохим. Правда, есть в нем что-то неприятное. Но что? Может быть, он чуточку сладковатый, что ли? Но нет, ей это просто кажется. Разве можно путать притворство с подлинным уважением? Да и как ему иначе себя держать с женщиной, оказавшейся в такой беде? Ее растрогало, что он такой деликатный: заметил, как она смутилась, когда сползло одеяло, и сразу отвернулся.
– Вы где-нибудь работаете? – спросила его вдруг Мария.
Насупился, махнул рукой.
– Предпочитаю дома сидеть. Когда-то я хорошо зарабатывал и, будучи любителем живописи, покупал картины. Постепенно составилась неплохая коллекция. Теперь приходится ее разорять, отрывая каждый раз кусок от сердца. – Вздохнул. – Хлеб насущный всем есть нужно…
– Но ведь можно было как-то устроиться.
– Это не для меня, – ответил серьезно. – Я инженер, как говорят, путный. – И бросив на Марию внимательный взгляд, добавил: – Мне размениваться на мелочи вроде бы неприлично.
“Так вот ты какой!” – обрадовалась Мария, а сама зевнула, как бы давая понять, что хочет спать. Модест сразу же встал со своего места.
– Разрешите завтра заглянуть? Если, конечно, я не обременяю вас своим присутствием? – Пан Мо shy;дест поставил вопрос так, что трудно было отказать. И ключ он опять “забыл” возвратить…
Обо всем этом Сливинский коротко рассказал Харнаку. Гауптштурмфюрер лениво потягивал коньяк, наблюдая за паном Модестом из-под полуопущенных ресниц.
– Да, вам придется поморочить себе голову, – резюмировал. – Только запомните: тянуть нельзя. Вчера в городе опять появились большевистские листовки.
– Не беспокойтесь, мы вытянем из нее все, что она знает и чего не знает. За успех! – поднял рюмку Модест Сливинский.
Ганс Кремер любил свой дом. У каждого по-разному проявляется эта любовь: один любит собирать книги и уставляет ими все стены; другой ежедневно натирает пол до зеркального блеска; третий без конца переставляет мебель; четвертый не ходит в пивную, а сидит с кружкой дома в кругу семьи. Ганс Кремер любил украшать свой дом коврами. Все комнаты его двухэтажного особняка были увешаны и устланы коврами – персидскими, бухарскими, кавказскими, китайскими… Места не хватило, и ковры украсили коридоры. Даже на балконе лежала какая-то вычурно-фантастическая циновка.
– Думаю, у меня одна из лучших в Германии коллекция ковров, – похвастал ювелир, когда они со Шпехтом зашли в роскошно обставленную гостиную. – Кстати говоря, если попадется что-нибудь оригинальное, имейте в виду.
Кремер заглянул в холл.
– Лотта! – позвал. – Вечно эта девчонка куда-то исчезает.
Петро посмотрел на старика и подумал, что “девчонке”, вероятно, за сорок. Старик успел предупредить, что она осталась вдовой, и ему рисовалась жирная, с мясистым лицом и тяжелой походкой немка. Тем приятнее он был удивлен, когда увидел в дверях гостиной миниатюрную женщину, коротко подстриженную под мальчика, с мелкими, но правильными чертами лица и яркими пухленькими губками.
Лотта посмотрела на гостя откровенно любопытным взором. Видимо, он понравился ей, так как она приветливо улыбнулась и звонким голоском произнесла:
– Рада приветствовать вас, господин Шпехт, в нашей скромной хижине. Надеюсь, вам здесь не будет скучно! – Игриво опустила ресницы и объяснила: – Иногда у нас собирается приятная компания.
Петро поклонился.
– Уверен, что вес компании, даже самые приятные, можно с радостью променять па ваше общество, – отважился он на тяжеловатый комплимент.
Фрау Лотта бросила на него игривый взгляд.
“А вы мне нравитесь”, – можно было прочитать в ее взоре. Действительно, этот Шпехт недурен собою: не очень высок, но строен, с открытым лицом и презрительно-горделивой морщинкой между тонкими бровями. С характером мальчик!
– Обед через полчаса, – предупредил Кремер. – А сейчас я покажу вам вашу комнату.
Они поднялись на второй этаж. Комната с ковром во весь пол выходила
