обращаясь ко мне:
- Ну и Бог с ним!
- Ты грустишь, Лиза? тебе жаль его?
- Все это пустяки, Генечка. Погрущу да и перестану, - отвечала она со вздохом.
И точно, она не вспомнила более о поручике, который вскоре уехал в полк.
VII
Конец сентября и весь октябрь прошли тихо и однообразно. Дурная погода удерживала соседей по домам, и мы, по выражению тетушки, жили как в монастыре. Мне нравилась такая жизнь; она вводила меня опять в тот очарованный круг, из которого вырывали меня гости и рассеяние. Я читала по вечерам тетушке и весь день была с Лизой, которая снова сделалсь для меня доброю подругой.
Меж тем деревья теряли последние свои листья, крутимые осенним ветром; небо хмурилось, глядя на печальную картину осени, и мелкий снежок время от времени, будто белая кисея, покрывал землю. Начало ноября неожиданно подарило нас раннею зимой. Ярко глянул мне в окно первый морозный день, заискрились снежные узоры на стеклах окошек, голубые столбы дыма подымались над противоположною деревней, и сосновая роща резко нарисовалась на белом поле. Сад представлял сказочный хрустальный дворец, обледенелые сучки берез сияли алмазами, и белый покров дорожек был так ровен и блестящ, что глаз с трудом выносил вид его. Треск затопленных печей и шумящий самовар разливали какое-то веселье и бодрость в душе.
Однажды Лиза не приходила долее обыкновенного. Наконец, я завидела ее в окошко и выбежала к ней навстречу. Она вошла, дыша свежестью, с разрумянившимися щеками; на длинных ресницах блестели таявшие снежинки и придавали особенный блеск ее глазам.
- Видишь, - сказала она с улыбкой, показывая запечатанный конверт.
- Что это, письмо?
- От Татьяны Петровны к Авдотье Петровне. За мной приехали!..
У меня будто упало сердце. Я так мало думала о разлуке с ней, и чем веселее принимала эту разлуку Лиза, тем грустнее и тяжелее было мне скрывать свою печаль, а скрывать заставляла меня тайная внутренняя гордость. Мне было просто обидно казаться печальною и тоскующею о ней без раздела и участия с ее стороны.
Мы нетерпеливо дожидались, пока найдутся тетушкины очки, как нарочно затерявшиеся на этот раз, и прочитается письмо. Очки нашлись, но тетушка читала таким тихим шепотом, что мы ничего не могли расслышать. После чтения письма тетушка приняла серьезный и озабоченный вид и бросила на меня взгляд, давший мне ясно разуметь, что письмо касалось и меня.
Видя, что тетушка отложила объяснение, мы ушли к себе, то есть в мою комнату.
- Верно, Татьяна Петровка просит тебя к себе погостить,- сказала Лиза. - Дай Бог, чтоб тебя отпустили! Как ты думаешь, отпустит она тебя?
- Не знаю, Лиза…
- Тебе хочется ехать?
- Я Татьяны Петровны не люблю.
- Да что тебе за дело до Татьяны Петровны. Было бы весело. Право, ведь уж здесь надоело, Генечка!
Меня позвали к тетушке.
- Мне надо, друг мой, поговорить с тобой, - сказала она.- Вот сестрица Татьяна Петровна просит тебя в гости к себе, то как ты думаешь, Генечка?
Этим вопросом тетушка поставила меня в довольно затруднительное положение. Живя с ней вместе столько лет, я уже достаточно применилась к ее характеру, чтобы понять, что вопрос этот был только одна форма. Этим я не хочу сказать, чтобы тетушка действовала деспотически, но она более любила угадывать желания, чем видеть их ясно и положительно выраженными. Она любила ставить людей в подобные затруднительные положения и всегда была довольна, когда из них ловко выпутывались. Это, по ее мнению, было задатком ума и будущего уменья жить в свете. Она очень хорошо понимала, что эта поездка была для меня занимательною новизной и средством пробыть еще несколько времени с Лизой, но была бы недовольна, если б я настоятельно выразила ей это. Что же я могла отвечать?
Сказать, что мне хочется ехать, значило показать, что я с радостью принимаю первую возможность расстаться с ней. Отречься от желания ехать - очень легко могло случиться, что тетушка схватилась бы за это, чтоб избавиться от неприятной для нее разлуки со мной.
Я, как умела, отклонилась от прямого ответа и сказала только, что тетушка Татьяна Петрова может обидеться отказом на ее приглашение и что поездка моя в настоящее время решительно не зависит от желания или нежелания моего, а будет чисто делом домашней политики, для которой, по благоусмотрению тетушки, я готова жертвовать моею волей. Я не забыла также выразить ей, что мне нелегко с ней расстаться и что только мысль, что разлука не будет продолжительна, смягчает мое горе.
Тетушка все время, пока я говорила, молча и задумчиво била по столу такт рукою.
- Генечка! - сказала она, когда я перестала говорить, - ты умное дитя; поди, поцелуй меня, душа моя! Мне грустно тебя отпустить, но это необходимо. Сестрица Татьяна Петровна, как родная, имеет право этого требовать. Да, верно, и тебе, мой друг, хочется ехать?
- Тетушка! отчего бы вам не ехать со мной?
- Дитя мое! у меня болят ноги, да и сама я слаба. Какая уж я путешественница! ты меня заменишь перед сестрицей. Смотри же, Генечка! веди себя осторожно, будь осмотрительна, как прилично молодой воспитанной девице. Да я уверена, - прибавила она с торжественностью, - что дочь сестры моей не ударит себя лицом в грязь, не сделает ничего такого, что было бы дурно или предосудительно; тебе уже минуло шестнадцать лет, ты должна обсуживать свои поступки… ну, да мы еще об этом поговорим с тобой; ступай теперь к своей подруге, а мне нужно потолковать со старостой…
- Ну, что? отпускает? - спрашивала Лиза, когда я пришла к ней.
- Отпускает.
- Что же ты голову-то повесила?
Мне в самом деле сделалось очень грустно с той минуты, когда поездка моя уже была делом решенным. Мысль оставить тетушку, этот дом, пригревавший меня столько лет под своим кровом, комнатку мою, освещаемую по утрам восходящим солнцем, где мне так весело бывало просыпаться; всех этих добрых людей, на глазах которых я выросла… Здесь сердце мое пустило глубокие корни привычки и привязанности; здесь я играла ребенком, мечтала взрослой, плакала влюбленной… Каждый угол печально говорил мне прости, на каждом лице читала я привет и сожаление. Я чувствовала, что не быть мне нигде так любимой. И вот когда исполнилось мое желание увидеть город, новые лица и места, у порога родной двери сердце мое обливалось горечью разлуки, страшившей меня и казавшейся бесконечною.
Что ж? разве нельзя было остаться, не ехать? Нет, мне, как вечному жиду, слышался могучий, повелительный голос: вперед! Это был голос молодости, того тайного внутреннего закона, влекущего человека против его воли к познанию и страданию, - закона, заставляющего дерево расти и стариться, цветок - распускаться и вянуть…
Начались мои сборы; нежным заботам тетушки не было конца.
В день отъезда, утром, как только я проснулась, пришла ко мне Федосья Петровна.
- Вот, матушка, вы и уезжаете от нас! - сказала она. - Тоскуют об вас тетенька… хоть они и скрывают это. Сегодня еще где, до свету поднялись, все сидели на постели, молились и плакали…
Я сама заплакала.
Утренний чай и завтрак, за которым находились Катерина Никитишна и Лиза с матерью, окончились тихо и молчаливо. Наконец, веселая и добрая Марья Ивановна не могла долее выносить грусти, которая
